Записки русского изгнанника
Шрифт:
Здесь, в глуши, даже прокурорский надзор смотрел снисходительно на то, что у котла кормились гуси и свиньи.
— Какое это жалованье! Я только и живу, что с индюшек, — повторяла мать командира 21 батареи. Я смотрел еще глубже. Вместо десятка поросят я завел целое стадо, где патриархами были два колоссальных йоркшира. В каждой части всегда найдется новобранец, которого по глупости ли его или по избытку ума совершенно невозможно превратить в солдата. Пока, наконец, потеряв терпение, его не увольняют «по полной неспособности». Изобличив такого, я превратил его в великолепного свинопаса, и этот «богоравный Эвмей» на
Огород, не приносивший никакой пользы, я ликвидировал. Я снял пять десятин хорошей земли у соседа, унавозил ее всем пометом нашей конюшни, прежде исчезавшим неизвестно куда, и завалил кухню овощами. Огурцы, арбузы и дыни солдаты могли таскать свободно, без контроля. Солдаты сразу почувствовали все это.
— Здорово, братцы, — говорил я им, — заходи справа и слева. Давайте придумаем, чем еще скрасить нашу солдатскую долю. Песенники у нас уже есть. Но по воскресеньям по тридцать человек стоит под ранцем по пьяному делу. Будет этого. Давайте наладим театр. Открывайтесь, таланты. Кто играл раньше на сцене?
— Так что я был раньше сельским учителем, мы устраивали спектакли в школе.
— А я играл с заезжей труппой.
— А я был режиссером у нас, в Екатеринославе [89] .
— Ну, а на женских ролях? Мнутся…
— Может, пригласить барышень из слободы?
— Лучше опосля, ваше высокоблагородие… Мы пока сами, а когда оне попривыкнут к нам, сами понабиваются. Мы их не обидим… Только вы будьте с нами.
— Ну вот и дело в шляпе. А как же с музыкой? Балалайки?
89
Екатеринослав — название г. Днепропетровска до 1926 г.
— Да уж понабили оскомину: только и знают, что «Ручеек» да «Барыню».
— Так кто же?
— Позвольте доложить, ваше высокоблагородие. Я, Илья Сокольский, играю на кларнете, а Иоффе, у него баритональный бас, сядет на тромбон.
— А ты, Магер?
— Я могу на первого кларнета, я был два года в оркестре в Ломже.
— Ну, а где же мы достанем инструментов? Ведь они дорого стоят, И кто будет за капельмейстера?
— Вы уж не извольте об этом беспокоиться. Я, Илья Сокольский, возьму это на себя. А каталоги я уже достал, лучшие, заграничные, работы Юлия Генриха Циммермана из Москвы.
— Ну, посмотрим, может, на лавочные; добавим из свиного фонда.
— Так уже хватит, Таранченко говорил, на будущий месяц лавочка даст вдвое. Выписывать?
— Выписывай, в мою голову, и запоем, и засвистим, и захрюкаем на все лады. Ступай в канцелярию, пусть пишут требование.
— Извольте, я сам приготовлю. Я, Илья Сокольский, я могу печатать на машинке… И репертуар составим… А на басы посадим взводных, а на барабан сядет Яков Васильевич…
Последний, видимо, глубоко сочувствовал идее. Не успели появиться инструменты, как его честное, рябое лицо показалось у меня в дверях.
— Ваше высокоблагородие, счастье привалило — капельмейстер заявился.
— Что такое? Какой капельмейстер?
— А вот, извольте видеть.
В дверях нерешительно топчется человек в старой солдатской шинели. Глаза как угли, усы — в иголочку — как есть, настоящий картвелец. Говорит с явным грузинским акцентом.
— Так что ми били в тифлисском гренадерском полку, в хоре музыкантов. Очень я провинился, пропил корнета, меня прогнали, теперь без работы. Слышу, у вас хороший музыка, а играть не умеют.
Думаю, зачем так, я сам могу за капельмейстера. Я и пришел.
— А ты у нас не пропьешь кларнет?
— Ни-ни, я уже теперь совсем не хочу пить.
— Ну ладно, я тебе верю. А сумеешь поставить оркестр?
— Зачем не сумеешь? Все сумеешь: и марши, и лезгинку, и вальс — все сумеешь. Силы хорошие, всем понравится. Через четыре месяца будут играть на параде, и в кино, и всюду.
Осишвили исполнил свое слово: перед выходом в лагерь, на площади нашей сельской церкви, на удивление всех гомборских обитателей, под звуки артиллерийского марша показались стройные ряды наших батарей — никогда еще они не казались такими нарядными, такими молодцеватыми — люди будто переродились. А местные женщины и девушки так и впились в них глазами…
— А ну, братцы! Собирайся вкруговую — новое дело!
Кольцом обступают ряды своего командира. Теперь уже в их глазах сияет ясная мысль, светится полная вера. С напряжением вслушиваются в каждое слово, чтоб не проронить, чтоб понять его.
— Вот что, братцы! Немало годков прожили мы с вами, а уму-разуму не научились. А есть царское слово, чтоб всем знать грамоту. И Суворов говорил: «За одного ученого двух неученых дают… нет, мало: давай десять». А хочу я, чтоб, когда станете расходиться по домам, было бы чем помянуть свою батарею. Пора приняться за книжки. Поможете вы мне в этом деле?
— Так точно… Постараемся… Все сделаем, как прикажете. Ура!
Сказано — сделано. 4-й взвод, находившийся внизу, ликвидирован, и койки распределены по остальным взводам. В освободившемся помещении поставили большой круглый стол, мягкий пружинный диван и два кресла. Кругом такие же стулья, все из солдатской дачки. В углу — массивный умывальник с наказом: мыть лапы перед тем, чтоб браться за книги. На стенах повесили роскошные олеографии: «Ответ запорожцев турецкому султану» и «Кто кого» [90] . Обе в раззолоченных богатых рамах.
90
Картины И.Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» и «Снежный городок»
Между окон красовалось большое простеночное зеркало, а на окнах — гардины из былой солдатской дачки.
На мягкой мебели могли восседать лишь более культурные элементы: фейерверкеры и наводчики. Ездовые, насквозь пропитанные конским потом, сидели на гладких стульях. Во всех взводах, кроме икон и царских портретов, красовались изображения Государя в формах полков гвардейской кавалерии. А между окон высокие простеночные зеркала с безукоризненным хрустальным полотном. Все рамы и мебель были сделаны из цельного ореха и изготовлены в нашей мастерской из соседних сухостоев, а мастерам выдано небольшое вознаграждение за усердие.