Записки русского изгнанника

Беляев Иван Тимофеевич

Передо мною наводчик с затвором в руках…

— Разведчики, ко мне!.. Передай замок поручику Коркашвили, а сам веди меня на место! Петро, дай несколько выстрелов во фланг австрийцам против 1-го взвода и скатывай орудия на тыловую позицию. Здесь им не место в цепи. Господин полковник, иду выручать своих.

— Далеко?

— Будет шагов шестьдесят.

Мы нагоняем редкую цепь — это 13-я рота курского полка.

— Братцы! Австрийцы ворвались на нашу батарею… Не дадим ее врагу… Вперед, за мной!

— Вперед, вперед, ребята! — повторяют мою команду два

бравых черноусых ундера. — Не задерживайтесь, молодцы, вперед, вперед.

Над нашей головой, разрываясь и вспыхивая голубым пламенем, как град сыплются австрийские пули. Проклятые, вопреки всем договорам и конвенциям, стреляют разрывными (пулями). Где-то внизу, правее, слышится осипший голос Шихлинского, который уговаривает пехотных солдат: «Братцы, дело общее.»

— Близко?

— Двадцать шагов.

— Братцы! Наша пушка в руках у врага. Вырвем ее у австрийцев! В штыки, ура!

— Ура!.. Ура!..

Мы залегли сейчас же за гребнем. Впереди нас, вверх колесом и с сорванным щитом лежит мое орудие и, перекинувшись через лафет, тела его защитников…

Противник не выдержал натиска. Австрийцы уже в мертвом пространстве, на своей опушке… Нельзя терять ни секунды.

— Разведчики, вперед, к орудию!

Кириленко и наводчик бросаются под лафет. За ними еще двое и еще… Они расшатывают орудие, стараясь поднять его на колесо. Австрийцы проснулись и сыплют в них пулями… Они прикрываются щитом… Поднимают пушку… и скатывают ее по круче…

Орудие спасено…

— Где Сесико? — спрашиваю я подбежавшего Шихлинского.

— Убит наповал. Тело отправлено в обоз 2-го разряда, где передано Самсону.

— Скатывай орудие на тыловую позицию. Я пойду доложить командиру полка.

— А там, на правом фланге, как будто намечается успех, — встречает меня полковник Панфилов. — Вы слышали «ура»?

— Простите, это мы нашумели… Оба орудия уже на тыловой позиции. Указывайте цели!

— Теперь бейте по их батареям. По той, горной, впереди, и по гаубицам, что в направлении на скалу. Здесь австрийцы засели в мертвом пространстве с фронта, мы будем бить их ружейным и пулеметным огнем, были бы патроны. Можете помочь нам доставлять их из парка? Иначе не продержимся.

— В моем распоряжении парки всего дивизиона. Я эшелонирую их до местного парка, они галопом будут доставлять вам все, без перерыва. Пойду распорядиться.

— А потери? Моих два нижних чина убиты и один ранен, по-видимому, смертельно. Но я в отчаянии: убит мой младший офицер, почти ребенок — князь Церетели… Что я скажу его матери?

— Я его представлю к Георгию… вместе с командиром 13-й роты. Он тоже убит — четвертый сын командира дивизиона Кавказской гренадерской бригады… все они убиты. Он ездил на две недели жениться, и вот теперь.

— Что тут такое? Вы уходите на тыловую позицию? — спрашивает меня неожиданно выросший, как из-под земли, штабной. На нем чистенькая шинель и все с иголочки. «У меня приказ начальника отряда генерала Май-Маевского расстреливать всякого, кто сойдет с позиции».

— Прикажете вернуть австрийцам мои орудия? — спрашиваю опешившего штабного.

— Но у меня приказ… Я начальник штаба корпуса!

— Оставьте его, — кричит издали полковник Панфилов. — Это герой, я представляю его к Георгию за спасение батареи и личное руководство в атаке, которой он восстановил положение у нас на правом фланге, когда австрийцы сбили нас с позиции и захватили батарею.

На батарее меня ожидало новое горе: убит наповал мой верный трубач. Стакан разорвавшейся гаубичной шрапнели ударил его между лопаток, и он свалился без единой раны, без единого вздоха. Он был также любимцем, всей батареи. Ему на месте вырыли могилу, поставили белый крестик с надписью и убрали холмик цветами… Там он лежит до сего часу.

Бой длился без перерыва три дня и три ночи. Даже под Варшавой я не слышал такого ружейного огня. Парки летали галопом, едва успевая подавать ящики, которые мы поднимали на руках на гребень и распределяли по ротам. Мы все время били по обеим батареям ураганным огнем, заставляя их оставить в покое наших стрелков. Проливной дождь не мог загасить бешеного огня. К концу боя все великолепные чинары на гребне стояли голые… Солдаты ободрали кору, чтоб накрываться ею от дождя… Многие деревья были срезаны пулеметным огнем.

На четвертые сутки противник исчез. Перед нашими окопами окровавленные тела устилали землю в пять рядов. Между ними расхаживал полковой священник, неистово ругая санитаров, которые, не заботясь о раненых, выворачивали им карманы.

— Мы взяли пленных от различных 20 батальонов, — говорил Панфилов. — Думают, что у противника было не менее 5000 потерь. Как вы полагаете?

«Но знаю, что вы не считали», — вспомнились слова Лермонтова.

Австрийцы откатились на 20 верст. А на другой день отступили и мы на 15. Почему?

Это было началом Великого Отступления Русской Армии…

Яснновец — Развязка

Когда бы чуточку пониже,

Но тут же был бы мне конец.

Фигаро.

Курский полк ушел в другой отряд. Удивительно, он отделался потерями, ничтожными по сравнению с потерями противника. Солдаты уходили такие же веселые и беспечные, с булками на штыках, шли так же бодро, как пришли.

Вспомнилось «Слово о полку Игореве»: «И вы, куряне, под трубами, повитые, концом копья вскормленные».

Мы остались одни при полках 74-й дивизии, лучший полк которой, Грязовецкий, осадил под Яворником и оставил наши орудия, а его храбрый командир, раненый, все еще лежит в обозе.

Наши арьергарды занимают ряд высот, отделенных между собой незащищенными пространствами в 5–6 верст.

Наш «Ляс Чарный» напоминает собой корабль, врезавшийся носом в необозримые луга и поля, где лишь кое-где виднеются рощи. Особенно выделяется одна, слишком близко подходящая к нашему правому флангу. У левой опушки нашего леса ютится покинутая жителями деревушка Ясиновец. Мы с командиром одного из полков дивизии подъезжаем туда уже в темноту, и он указывает мне линии, где пехота роет свои окопы.