Записки уцелевшего
Шрифт:
Во время нашего похода Андрей везде старался запечатлеть карандашом хоть сколько-нибудь примечательные церкви и дома. Не знаю, цел ли тот альбом. Отдельные рисунки из него сейчас были бы очень ценны — ведь Андрей запечатлял многое, что ныне исчезло, как исчезла безвозвратно Кондопожская колокольня…
Мы отправились вверх по реке Суне, побывали на знаменитом водопаде Кивач, затем на порогах Грвас и Пoрпорог, видели много красивых и глухих мест, добрались почти до финляндской границы, где у нас впервые за время путешествия проверил красноармеец документы. Те места населяли карелы. Они встречали нас холодно и пускали ночевать только за плату. В конце концов мы вышли к Медвежьей горе —
Тогда Беломорско-Балтийский канал и не помышляли копать, и ГПУ основывало редкие концлагеря для лесозаготовок, чтобы отправлять великолепный строевой сосновый лес за границу. А основной концлагерь заключенных находился на Белом море в Соловках.
Много разных красот мы насмотрелись по дороге — леса, озера, горы, реки, овраги, деревянная затейливая резьба на избах. Медвежья гора, вернее, горы, поросшие лесом, огромной подковой окаймлявшие Онего, были особенно живописны.
Именно тут через год началось строительство Беломорско-Балтийского канала и раскинулся многолюдный концлагерь. За колючей проволокой были упрятаны страдания безвинных, потерянные надежды, разбитые жизни. И покоятся тут не в могилах, а во рвах, выкопанных на скорую руку, сотни и сотни тысяч…
А мы с Андреем будущую страшную участь той красоты и не предвидели и в ожидании поезда любовались обширным видом.
Поехали на север до станции Сорока, будущего города Беломорска, построенного на костях заключенных. Там, в дельте порожистой реки Выг, на сорока сплошь каменистых островах стояло по три-четыре избы, а сзади каждой виднелось отдельное кладбище, всего по нескольку могилок. Но вместо крестов поднимались узкие доски с вырезанными на них узорами и надписями. Тут с древних пор жили и покоились под камнями старообрядцы.
Из Сороки мы поплыли на пароходе вдоль берегов Белого моря, останавливались у старинных поморских сел, причалили к малому городку Онеге. Ехали во втором классе, то есть в общем, человек на десять, салоне. Плыли три дня. На пристанях с парохода сгружались мешки с крупами, сахаром и мукой, нагружались бочки с соленой рыбой; на ночь пароход становился на якорь.
Тогда в Архангельске было много церквей, стоявших одна за одной по правому берегу Двины. Поражал своим величием огромный каменный пятиглавый собор Михаила Архангела. Рядом высилось столь же величественное длинное каменное здание XVIII века — таможня. Из-за тумана левый берег широкой Двины был едва виден. А в воде, вдоль всего ее правого берега, теснились лодки и ладьи, парусные и весельные, стояли грузовые пароходы — и наши, и разных государств. Грузчики тяжело стучали по сходням, несли, волокли, накатывали, нагружали бревна, доски, бочки, мешки. Крик, шум, свист слышался со всех сторон, но без матерной ругани. Терпкий запах рыбы щекотал ноздри.
Наш пароход причалил, мы пошли по дощатому тротуару главной улицы, мимо деревянных, изукрашенных резьбой двухэтажных домов, мимо церквей, каменных и деревянных.
9
Весь поход я сберегал в особой тряпочке два письма. Одно было от брата Владимира к его другу, впоследствии ставшему известным писателем Борису Викторовичу Шергину. О нем я рассказывал, когда описывал свадьбу Владимира. Другое письмо было от знакомого моих родителей — Василия Сергеевича Арсеньева. Когда-то он служил чиновником в Туле, а после революции занялся генеалогией, исследовал и прославлял дворянские рода.
В Архангельске жили его мать и две сестры, сосланные туда за службу у иностранцев и, думается мне, также и за легкомыслие. Проживая в Москве, они все вечера проводили с этими иностранцами и танцевали с ними фокстрот. А тогда такое времяпровождение наши власти считали отвратительнее нынешних выпивок на работе.
Обе девицы Арсеньевы — Алекса, то есть Александра, и Ататa, то есть Анна, — не знаю чем занимались в Архангельске. Возможно, они жили на те доллары, которые им посылал их старший брат Николай, известный профессор Кенигсбергского университета. Они были лет на пять старше нас, однако очень нам обрадовались. Впоследствии все Арсеньевы уехали за границу — когда их ученый брат заплатил за разрешение на отъезд изрядную сумму долларов. Сестры водили нас по городу от одной церкви к другой. По дороге мы угощали их мороженым, а сами не ели — берегли деньги. И жили мы у них.
Они были не только легкомысленны, но и набожны. Побывали мы с ними и у всенощной, и у обедни. Они привели нас к весьма чтимому старцу-монаху, потом к столь же чтимой старице-монахине. Но и тот и та встретили нас недоверчиво: очевидно, сочли за безбожников.
Известного архангельского художника Писахова в городе не было, но зато два или три раза посетили мы Шергина, и хорошо, что без сестер Арсеньевых. Полвека спустя я написал о нем воспоминания. Когда выйдет сборник, посвященный ему, — не знаю.
Тогда Борис Викторович только еще мечтал стать писателем. Весь его вдохновенный облик, его плавная окающая речь о любимой им архангельской поморской старине произвели на Андрея и на меня большое впечатление. О его трудном пути писателя, когда он был жестоко обруган в газетах, я подробно рассказываю в своих воспоминаниях о нем. Мы намеревались плыть из Архангельска вверх по Двине, и Шергин, когда мы пришли с ним прощаться, вручил нам склеенную из двух листов ватмана ленту. На ней наискось тянулась голубая полоска, означавшая Двину, а по обоим ее краям стояли черные крошечные церковки, копии настоящих, с указанием времени их постройки, да в честь какого праздника, да название села. Ту ленту мы непростительно забыли на одной из наших последующих ночевок.
На сутки мы остановились в Великом Устюге. Тогда там по набережной храмы стояли подряд один за другим, а краеведческий музей изобиловал стариной. Судя по современным фотографиям, уцелела лишь малая часть тех храмов.
В Вологде сели мы на поезд и еще на сутки остановились в Ростове Великом. С тех пор я там бывал много раз, но то, первое посещение города никогда не забуду. Так и пахнуло на меня славой и благолепием древнего города, наполненного храмами.
В Москву мы вернулись совсем голодные — в последний день нам не хватило денег даже на кусок хлеба, даже на трамвай. От Каланчевской площади я пришел домой пешком.
10
На следующий день Андрей и я отправились в Глинково. Для моих сестер и для их подруг мы выглядели героями.
— И неужели ни разу за все полтора месяца вы не поссорились? спрашивали они нас.
— Ни разу! — дружно отвечали мы.
Причины для ссор изредка возникали. Но я так ликовал, что Андрей именно мне, а не кому-либо другому предложил отправиться с ним путешествовать, что подчинялся ему беспрекословно, а он пользовался своей властью и постоянно понукал: иди купи хлеба, принеси дров, разожги костер — и в этом роде… И еще, все эти полтора месяца, несмотря на усталость, на потертые ноги, на дожди, на комаров, я постоянно пребывал в состоянии эдакого поэтичного и восторженного вдохновения, с неутомимой жадностью впитывал ворохи впечатлений от всего разнообразия красот природы, от изящества храмов, от резьбы на избах и на предметах крестьянского быта, от неторопливых бесед с крестьянами, со священниками. И, право, мне было не до обид…