Записки уцелевшего
Шрифт:
Еще раз хочется повторить: за всю русскую историю 1928 год был для крестьянства лучшим и обильнейшим. Бухаринский, многажды раз тогда повторяемый призыв — "Обогащайтесь!" — осуществлялся в жизни.
И хоть слухи, исполненные тревоги, уже расползались по всей стране и злобные статьи о кулачестве заполняли газеты, крестьяне трудились на полях и лугах не разгибаясь. А на суровом севере еще приходилось выбирать камни из земли и складывать их грядами по межам делянок. Очищали земледельцы нивы, удобряли, распахивали, засевали, убирали урожай. Знали они: для себя стараются…
Полвека спустя один мой знакомый рассказывал,
Поповны повели нас к самому нарядному и большому двухэтажному дому, стоявшему невдалеке от церкви. Мы поднялись по лестнице. Они оставили нас одних в парадном зале под иконами.
А через некоторое время внутренние двери раскрылись на обе створки, и появилась целая процессия: впереди шла старшая поповна с кипящим самоваром, далее ее сестра, далее их мать с посудой, с подносами, наполненными разной снедью, последним шествовал сам батюшка, высокий, с длинной седой бородой, в добротного сукна рясе, дородный, величавый, значительный. Так величаво выглядели тогда иные сельские священники — утешители верующих своей паствы.
И началось обильное пиршество. Андрей меня потом упрекал, что я опять не постеснялся ухватить третий кусок пирога с рыбой.
Сам батюшка ел мало, пространно отвечал на любопытные наши вопросы о сказителях былин, о сказочниках, о судьбе олонецких монастырей, называл села, где сохранились старинные храмы; он посоветовал нам сперва пройти за пятнадцать верст на южную оконечность Климецкого острова, посмотреть тамошний, недавно закрытый монастырь, затем вернуться. Пообещал нам устроить путешествие на лодке в Кижи. А далее — куда посоветует нам направить свой путь кижский священник.
Переночевали мы на широкой перине, постеленной нам на полу парадной комнаты, под иконами, а утром, сытно позавтракав, мы отправились ко Климецкому монастырю.
Там был дом для престарелых. Заходить внутрь мы не стали, а долго сидели на каменистом берегу Онего, глядели, как накатываются одна за другою волны с пенистыми гребнями, вглядывались в безбрежную даль…
Запомнилась мне на росстанях дорог маленькая бревенчатая часовенка с крылечком на четырех резных стобиках, с нехитрой резьбой под крышей. Ужаснуло нас увиденное внутри — разломанный пустой иконостас и загаженный пол. Тогда такое кощунство только еще начиналось.
А теперь — страшно сказать! — ведь мы привыкли к поруганным святыням. Случается и мне заходить в развалины храма. Войду, посмотрю по сторонам — и выйду, думая совсем о постороннем. И другие остаются равнодушными, потому что… привыкли.
Переночевали мы опять у сенногубского батюшки. Сердечно распрощались с ним и его семьей. Он благословил нас на дальнейший путь.
А года полтора спустя Юша Самарин мне говорил, что Юрий Матвеевич Соколов получил от одной из поповен письмо. Она писала, что ее отец арестован, сидит в Петрозаводской тюрьме, просила помочь. Но чем в те времена мог помочь даже известный ученый?!
8
Сейчас не помню, сколько верст мы плыли до Кижей, огибая маленькие, поросшие лесом островки. Гребли два парня, временами одного из них сменял Андрей; меня до весел как неумеху не допускали.
О Кижах много написано, повторяться не буду. Тогда оба храма были обшиты толстыми плахами. Как они выглядят теперь — не видел. Любуясь их фотографиями в книге Грабаря, мы были подготовлены их лицезреть. И все же впечатление от их огромности, от многоглавия было грандиозное.
Кижский батюшка был, наверное, лет на двадцать моложе сенногубского и столь же гостеприимен. После обеда, достаточно обильного, повел он нас внутрь сперва двадцатидвухглавого храма, потом двенадцатиглавого. В сенях первого из них он показал нам бумагу, в рамке и под стеклом висевшую на бревне стены. Надпись гласила, что храм может быть использован только для богослужений, а не для каких-либо иных целей. Внизу, после упоминания многих должностей и званий, стояла подпись того же профессора Ю. М. Соколова и печать приложена. Слышал я, что был он не только крупнейшим ученым-фольклористом, но и просто хорошим человеком.
Когда храм был закрыт для богослужения — не знаю, и о дальнейшей судьбе кижского батюшки мне нечего неизвестно. А тогда ножичком он отколупнул щепочку с бревна стены — оказалась двухсотлетняя сосна бледно-желтой, точно совсем недавно знаменитый храм непревзойденного мастерства срубили плотники.
С нескольких рядов иконостаса глянули на Андрея и на меня томные скорбные лики святителей. Андрей перекрестился, зашептал молитвы. Перекрестился и я. А сколько еще поколений людей будут являться сюда, будут поражаться искусству и зодчих и иконописцев… А иные останутся равнодушными к былой красоте. Но вряд ли хоть один перекрестится перед поруганной святыней. А впрочем, я слышал, что внутрь обоих храмов теперь не пускают.
За несколько дней, еще плывя на пароходе по Мариинской системе, мы издали любовались другим храмом, весьма схожим очертаниями с Кижским, воздвигнутым на несколько лет ранее и, верно, теми же искусными мастерами-плотниками. Но тот храм в Андомском погосте был о семнадцати главах.
Страшна была его участь: вскоре после войны он — безнадзорный — был сожжен злоумышленниками. Зачем? Да просто так. Говорили, что зарево виднелось за тридцать верст. Теперь о том злодействе стараются забыть…
Переночевали мы у кижского батюшки и отправились дальше — сперва на лодке, затем пешком, сперва на север, потом на запад, шли поперек Заонежского полуострова, переплывали через узкие, обильные дичью и рыбой озера, пробирались по совсем глухим местам. И везде встречали нас гостеприимно, даже радостно, но одновременно и настороженно: чувствовалось, что люди встревожены, а чем встревожены — они и сами не знали, нас выспрашивали. И мы не знали, что ждет и нас, и всю Россию впереди.
Вышли мы к Мурманской железной дороге возле поселка Кондопога. Там тогда велось строительство огромного бумажного комбината.
И в той же Кондопоге на берегу Онего увидели мы высокий стройный храм, как обычно на севере, срубленный из дерева. У Грабаря его фотографии нет. Поэтому тот храм XVII века для нас оказался подлинной неожиданностью. Он уцелел, и его изображение помещается во всех книгах о древнерусском зодчестве. Но изображен он одиноким. А мы видели рядом столь же стройную, но пониже и не менее древнюю колокольню. Искусствоведы утверждают — не было колокольни, а колокола, вероятно, висели на перекладине малой звонницы.