Заплатить за все
Шрифт:
Ага. И я даже знала, кому.
Поблагодарив коллегу, я отключилась, вышла во двор, доползла до беседки и повалилась на скамью.
В голове вертелись странные мысли, что Горелый одним своим действием полностью прикрыл меня и Яську от опасности. Не факт, что он сделал это из добрых побуждений, так-то, у него тоже счеты были к Стасу, но разве это важно?
Важно, что Стасу, скорее всего, насовали полную панамку пиздюлин, и ему теперь решительно не до нас. И это счастье такое!
Я почему-то в тот момент именно ощутила себя на удивление спокойной, защищенной, и подумала, что в нахождении рядом с такими мужчинами, как Горелый, определенно, что-то есть. Ты, по крайней мере, можешь быть полностью уверена в том, что тебя прикроют от любой беды. Вне зависимости, как к тебе относятся. Просто потому, что женщина. И что ребенок.
Это… Это как-то подкупало.
Я настолько всегда и во всем привыкла полагаться лишь на себя, что подобное ощущение было новым и странным.
И приятным, чего уж там.
Насколько острую боль и неуверенность я испытывала, когда одна пыталась все вытянуть, настолько сейчас я ощущала себя за каменной стеной.
Это было тем более странным, учитывая, что Горелый вообще, кажется, забыл о моем существовании.
Нет, он никуда не уехал, по-прежнему гудела деревня, обсуждая очередную его инициативу: строительство нормальной дороги, обновление почтового отделения, открытие детского сада, а уж про будущий агро-холдинг и говорить нечего! Все мужики были в возбуждении, потому что перспективы работы открывались сказочные.
И я, бесконечно слыша вокруг, что Владимир Петрович то, Владимир Петрович это, Владимир Петрович туда, Владимир Петрович сюда, ощущала себя словно в коконе. Горелый, не приближаясь, не желая меня знать, тем не менее, окутывал собой, словно заматывал в пупырчатую пленку безопасности, даря спокойствие.
Это тоже было странно.
И тоже приятно.
То, что спокойствие мне сейчас приоритетно, я поняла сегодня утром.
И вот теперь набираюсь его, спокойствия этого, дышу морозным воздухом, улыбаюсь, ощущая ласку солнца…
— И какого хера ты тут опять сидишь?
Грубый голос разбивает мое морозное настроение, заставляет вздрогнуть, открыть глаза.
И упереться взглядом прямо в бородатое, смурное до невозможности лицо.
Горелый сидит передо мной на корточках, серьезный, злой даже, в одной футболке и спортивных штанах, на ногах резиновые шлепки. И пятна красные на щеках. Словно не шел, а бежал по утреннему ноябрьскому морозцу…
— Я… — Я как-то теряюсь даже, не знаю, что сказать, как среагировать на его появление. С одной стороны, так много хочется говорить, а с другой… Смотреть на него хочется. Я, оказывается, скучала. Это так странно… Почему я по нему скучала? Он же… Он хам редкостный… Нахуй меня послал, подарив несколько самых жутких минут в жизни, когда я реально думала о том, что умру. Именно в то мгновение. Просто дышать перестану.
И пусть он потом сделал все, что должен сделать любой нормальный мужчина, имеющий возможность помочь в безвыходной, опасной ситуации… Зато после не захотел меня видеть и слышать, поблагодарить не позволил… Мы оба хороши, чего уж там… Умеем причинять боль…
— Дура ты, Карина Михайловна, — хрипит он неожиданно низко, и изменение тональности бьет по самому низу живота, так сладко там становится, так трепетно… Ох, прав он, дура ты, Карина… Трепет какой-то, блин… Глупость…
И я хочу сказать ему, что не надо меня обзывать опять, что с меня довольно, и, наверно, еще кое-что хочу ему сказать… Но не успеваю.
Широченная ладонь тянется ко мне, мягко, но совершенно неотвратимо скользит по шее, ложится на затылок, Горелый становится передо мной на колени… И целует. Не грубо, но очень властно, обстоятельно, давая понять, что это вообще не порыв, а осознанное действие. Заявление своих прав.
И я соглашаюсь на это заявление. Открываю рот, позволяя себя целовать, отвечая. И улетая от старых-новых ощущений, горячих до дрожи во всем теле.
Горелый, похоже, чувствует что-то такое же, потому что обхватывает меня уже обеими руками, да так крепко прижимает к себе, что дышать становится тяжело.
— Дура ты, какая дура… — хрипит он, — и я дурак… Ты прости меня… За то…
— И ты меня прости, — шепчу я в ответ, — я просто… Я не знала, что делать… Прости… Мне показалось, что ты этого ждешь…
— Дура…
— Дура. Прости.
Он прижимает меня, дышит тяжело и взволнованно, я чувствую, как его твердая грудь ходит ходуном от волнения, и тянусь губами к дубленой коже на шее, желая успокоить, чисто по-женски, на инстинктах.
От касания моих губ он вздрагивает, словно норовистый жеребец, всем телом. На миг сжимает еще крепче, а затем, выругавшись, легко поднимается с колен.
Вместе со мной на руках.
Только охнуть и успеваю.
— Ты что? — бормочу, растерянно цепляясь за каменные плечи и тревожно глядя в спокойное, суровое лицо, — отпусти…
— Нет уж, — Горелый улыбается, показывая белоснежный оскал зубов, лихой и слегка безумный, — я хочу тебя выебать. Со вкусом, долго и грязно. А для этого нам нужна постель.
— Но Яська…
— За ней зайдут, приведут ее в мой дом и займут игрой.
— Но соседи…
— Похер. Все равно ты ко мне переедешь…
Тут он тормозит, чуть подбрасывает меня на руках, заставляя взвизгнуть и сильнее вцепиться в плечи, заглядывает в лицо тревожно и слегка неуверенно:
— Переедешь же?
Мне так приятна его неуверенность, настолько она отличается от того, что он делал до этого, от того, что, говорил, как покупал меня… Сейчас он не покупает. Он предлагает. И ждет моего ответа. И почему-то мне кажется, что, откажи я, он примет. Правда, тут же примется убеждать всеми доступными ему методами, но силой не потащит…
И мне не хочется отказывать.
Потому я говорю:
— Я подумаю.
Он на мгновение хмурится, не нравится ему мой ответ, но затем опять сверкает улыбкой, такой контрастной по сравнению с темнотой бороды.
— Я приведу железные… аргумент.
— Аргументы? — поправляю я, но он отрицательно машет головой:
— Он будет один. Но тебе понравится.
Горелый возобновляет движение, я больше не спрашиваю ни о чем, хотя могла бы.
Но к чему сейчас расшатывать ему нервы. дополнительно?