Запрещенный роман
Шрифт:
Леля попала, по ее собственным словам, в "дикое" положение. Яша не пытается даже ухаживать! Более того, позволяет себе отчитывать ее. Вчера прямо так и сказал: "Ты разговариваешь с людьми, будто делаешь им одолжение. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем на самом деле?.."
"Как он смеет!"
В другой раз он ругал ее за ложь, за преувеличения: "Очаровательно! Гениально!.." Она опять возмутилась: "Как он смеет!.."
Она никогда не лгала Яше. Но однажды перебила его самоуверенным возгласом: "То, о чем ты рассказываешь, я уже знаю. От Бориса Александровича... Как, ты о нем не
Конечно, она не лгала, но слова, которыми она выражала свои чувства, он прав, почти всегда были сильнее этих чувств: "Чудесно! Очаровательно! Гениально!"
Когда Лелю убеждали, что она не права, она обезоруживающе виновато улыбалась и говорила: "Errare humanum est" (человеку свойственно ошибаться).
Она не прочь щегольнуть латинской фразой?
Достаточно зайти в университет, чтобы сразу убедиться: самые "ученые" люди там -- первокурсники. Они поразят пришедшего каскадами латинских пословиц, мудреных афоризмов, классических изречений -- всем, что только сейчас, день, неделю назад услышали на лекции, на семинарском занятии, у старшекурсников. Этим ученическим цитатометанием болеют, как корью, все. Одни излечиваются ко второму курсу, другие -- позже. Хроническим этот детский недуг остается лишь у самых поверхностных людей...
Она не прочь щегольнуть латинской фразой?!
Как-то, когда она занималась в читальне, ее отвлекли знакомые шаги, неторопливые, тяжелые.
"Узнаю его по шагам?
– - Леля усмехнулась: -- Чушь!" -- Она быстро подняла глаза и -- увидела, как он смотрел на нее, остановившись у двери, вытянув шею и, казалось, что-то шепча...
Назавтра она ждала его на том же месте, невдалеке от входа.. Прошаркал подошвами Сергей Викентьевич, протопали часто-часто первокурсницы, наконец кто-то прошагал тяжело и неторопливо, но не так, как Яша.
Леля сделала вид, что не смотрит на дверь.
Заглянул Юра.
"Тьфу ты!"
Юра спросил, не видала ли она Яшу.
– - Не видела я твоего бога!
– - в сердцах бросила она.
– - Э-э!
– - протянул Юра.
– - Ты чего задираешься?
Он исчез и минут через десять вернулся с книгой в обложке цвета морской волны: "Морская авиация на войне... Открыл нужную страницу, показал Леле, чтоб пробежала взглядом "от сих до сих"...
Неведомый Леле летчик, Герой Советского Союза, рассказал, как сбили его самолет над Норвегией. Экипаж выпрыгнул с парашютом. Когда парашют раскрылся, с ног летчика сорвало унты, они упали в Тана-фиорд, ледяной, парящий... Штурман самолета-торпедоносца Я. Гильберг отрезал от своего мехового комбинезона рукава и натянул их своему летчику на ноги. "Не Яша, -писал летчик, -- я бы остался без ног, самоваром. А вернее, не добрался б до линии фронта. Сгинул бы среди скал..."
У Лели кровь бросилась в лицо.
"А Яша об этом... ни слова?! Бог мой, ни слова о том, что в лютый мороз отрезал рукава комбинезона для товарища!.. Ни одного слова!.. За все время..."
Леля листала книгу машинально, не запоминая ни строчки: спохватившись, она ушла в дальний угол, повернулась спиной к двери и, зажав уши, попыталась читать.
Яша не появился и на следующий день. Леля была уязвлена.
Не позвонил, не предупредил...
На другое утро ноги сами привели ее к Яшиному дому. Она вошла в подъезд. Яша жил на первом этаже. Нужно было преодолеть четыре ступеньки. Всего-навсего. Леля долго стояла перед ними, прижимая к груди сумочку и покусывая накрашенные губы. Кто-то спускался по лестнице, она взялась за перила, но ноги не шли. В конце концов она рассердилась: "Пора вытравить из себя бабу!"
Леля толчком открыла обитую войлоком, с оборванной клеенкой, дверь. Не дослушав соседей, постучалась к Яше.
Он читал газету, сидя на диване, обтертом, продавленном -- "ложе для одногорбого верблюда, -- позднее смеялась Леля.
– - В выеме можно пристроить горб..."
Яша повернул к ней лицо. Антрацитовые глаза его стали такими, как тогда в читальне...
Не колеблясь больше, Леля подошла, и присев рядом с ним, поцеловала его.
Теперь ей чаще всего вспоминалось именно это.
И потом... разве не ей... не ей... посвятил он!..
– - Она вспоминала беззвучно шевеля губами:
В моей квартире, тесной и пустой
Она такой сияет красотой,
Как будто бы в жилище дикаря,
Какого-то сармата или скифа
Спустилась Эос -- юная заря...
Разве не ей посвятил?!
Леля терлась мокрым лицом о ковровую тахту, забывшись, восклицала горестно, на всю квартиру:
"Как он смел! Как он смел после этого!.."
Вечером снова заглянул Рожнов. Он ездил до тех пор, пока Леля не сказала в сердцах: "Репей!" и -- потянулась за своим плащом.
Сейчас ей было все равно куда идти, ее можно было увести даже в цирк, где ее всегда чуть мутило, не столько от запаха пропитанных конской мочой опилок, сколько от острот у ковра.
На улице все было на месте. Решетка забора. Каменная калитка. Шаровые фонари. Жизнь шла своим чередом. А у нее?
Леле стало страшно. Она вдруг явственно представила себя старой девой и непременно "кошатницей", которая отвращает студентов от литературы тошнотворной фразой из учебника: "Декаденты были гнилостным продуктом брожения и разложения..."
– - Леля, Лелечка!
– - услышала она сзади испуганный голос Рожнова, -Куда ты?!
Леле очень хотелось побыть одной. Перебежав площадь, она свернула к набережной. Ей стало жарко, она распахнула плащ. Но и холодный влажный ветер с реки не успокоил ее.
Рожнов настиг ее на такси. Усадил рядом с собой.
На мутной, с нефтяными пятнами, воде колыхался белый частокол мачт. Возле узкой, лебединой чистоты яхты, под двумя парусами, что-то кричал, смеясь, аспирант Юрочка. Он пританцовывал на мостках, махал руками. В своей спортивной майке и светлом пиджаке, наброшенном на плечи, он был похож на спортсмена, который только что установил рекорд.
Рожнов провел Лелю по мокрым скользким доскам, придерживая ее за оба локтя. Сильным рывком он подхватил Лелю на руки и шагнул на осевшую под ним корму. Леля, обхватив его за шею, протестующе болтнула ногами.
– - Юра, принимай королеву!
– - в восторге крикнул Рожнов.
– - Подымай королевский штандарт!
– - И он бережно опустил Лелю на колыхавшуюся под ногами яхту, едко пахнувшую краской.
Он снова выпрыгнул на мостки и поглядел на часы, видимо, ждал кого-то...
В ворота водной станции вкатилась, оседая на задние колеса, обрызганная, казалось, взмыленная, "Победа". Из нее выбрался, качнув машину, профессор Федор Филиппович Татарцев, какой-то большой чин, слышала Леля, и философ-языковед.