Запретный город
Шрифт:
Собек что было силы грохнул кулачищем по утлому столику.
— Наплетут с три короба — истории, тайны… Почему я должен тебе верить? У меня нет права входить в селение!
— Позвольте мне переговорить со стражем у главных ворот. А он сообщит отцу.
— Ну-ну… А этой чего надо? Кто она?
— Это Ясна, моя жена.
— Дочка она чья, спрашиваю.
— Одного фиванца. Он живет на восточном берегу.
— Чего? Так она не в деревне живет?
— Пока нет. Будет. Вместе со мной.
Собек обвиняюще выставил указательный палец в сторону Молчуна.
— Чем докажешь, что вы женаты?
— Вам хорошо известно, что никаких документов для подтверждения брака не требуется.
— Но я же должен знать, что у вас общий кров и совместное хозяйство. А где он у тебя, этот твой кров?
— Если вы разрешите нам войти в поселок помощников и изволите пойти с нами, то вы его увидите.
— Пошли.
С внешней стороны стен, ограждавших селение, стояли скромные домики — в них жили помощники, но не все, а лишь те, которые могли в любую минуту понадобиться тем или иным мастерам. Поэтому им и было позволено селиться неподалеку от деревни и за ее оградой строить себе неброское жилье. Без кузнеца мало кто может обойтись, и потому в поселке жил сириец Овед, коренастый и коротконогий бородач со здоровенными ручищами. Сорокалетний кузнец клепал кое-какую утварь и мог починить или выковать любое орудие для чего угодно, лишь бы оно было металлическим.
Завидев приближающегося Молчуна, Овед выскочил из кузни и кинулся к молодому человеку, чтобы обнять его. Будь Молчун чуть худосочнее, это объятие его если бы и не переломило то наверняка свалило бы с ног.
— Наконец-то! Явился не запылился! Я всегда говорил, что никуда ты не денешься! А они: пропал, пропал… Писец Рамосе хнычет всю дорогу, а отец, тот и вовсе всякую надежду потерял.
Собек, похоже, почувствовал себя чужим на этом празднике жизни и прорычал, не скрывая раздражения:
— Посмеяться надо мной вздумал? Это же не твой дом, тут Овед живет.
Тут уже кузнец взвился:
— Тебе-то какое дело, начальник?
— Этот человек утверждает, что он женат на этой женщине, но у них даже общей крыши над головами нету.
Овед наконец обернулся к Ясне.
— Боги вездесущие! Эх, все божества неба и земли! Вот это красавица! Если б мне на такой надо было жениться, в миг бы женился! Тебе не все докладывают, начальник, ой, далеко не все. И потому до тебя еще не дошла весть, что я подготовил покои для этой молодой четы. И молодожены войдут в свою обитель у всех на виду, и никто не сможет сказать, что они от кого-то прячутся. И останутся там друг с другом, и, это, ну, вступят в этот ихний союз.
Совсем уж разозлившийся Собек сдаваться не хотел.
— А если девушка не согласна, а если эти двое вообще брат и сестра, то…
— Ну-ка бери меня на руки, — велела Ясна Молчуну, который уже ступил одной ногой на порог дома и был готов войти в него. Без нее?
— Я восхищаюсь вами, начальник Собек! Вы так замечательно исполняете свой долг! — торжественно произнес приемный сын Неби. — Мы любим друг друга, Ясна и я, мы — муж и жена, и мы намерены воздать подобающие почести богине любви Хатхор и будем молить ее о даровании нам счастья.
— Ты намерен лично присутствовать при этом событии? Чтобы если уж писать донесение, так по горячим следам, так? — поинтересовался у стражника кузнец.
Развеселился… Смешок у этого Оведа какой-то каркающий, злобно думал Собек, торопливо шагая к своей конторе. Ничего. Придет и его час. И этому Молчуну он еще все припомнит. И если тот хоть разок оступится, если позволит себе хоть малейшую оплошность — ему несдобровать.
До чего же сладостной была эта ночь любви в тесной клетушке, в которой, кроме колченогого лежака, ничего больше и не было! Тела трудились сообща и друг для друга, каждое спешило ответить на малейшее желание другого, и в слитности согласных движений являла себя ворожба желания и открывало себя волшебство нежности.
— Счастлив он, этот час, — сказал Молчун, когда солнце стояло уже высоко в небе. — И какая богиня могла бы продлить его навеки?
— Я спала рядом с тобой, любовь моя, твоя ладонь лежит на моей ладони, и я стала твоей супругой. Не покидай более меня, дабы ничто не смогло разлучить нас. Ничто и никто, никогда.
Молчун потянулся было к ней, но тут послышался какой-то шум.
— Если молодожены уже отдохнули, — грохотал кузнец, — может быть, они пожелают кое-чем подкрепиться?
Молоко, еще горячие лепешки, свежий сыр, смоквы… Воистину царское пиршество!
— Твоя жена, Молчун, прекрасна, как богиня. Думаю, у нее и других достоинств не счесть. Высочайших… Но ты… ты хоть сказал ей, в какой рай ее тащишь? Сельцо-то невелико, мирок тесный, закупоренный, на новеньких все пялятся, да так неласково, что, того и гляди, сглазят. А уж если новое грозит затмить все прежнее…
— Моему мужу скрывать нечего, — сказала свое слово Ясна.
— Ну да… И бояться, значит, вам нечего?
— Я тоже услышала зов. Как и он.
— Ладно… Какой прок от моих слов? По мне, так я бы выкинул из головы это Место Истины. Устроился бы на берегу, а уж заработать на жизнь там всегда можно. И думать тут нечего. Такие молодые — и запереться в деревне, не видеть ничего, кроме какого-то там таинственного творчества… Но ничего не поделаешь, у каждого своя судьба.
Омыв друг друга водой, которую ежедневно доставляли в селение водоносы и затем разносили помощники, молодые оделись.
— Моя набедренная повязка какая-то не… ну, не та, — признался Молчун. — А ты в этом новом платье смотришься даже лучше прежнего.
— Надеюсь, что приемный суд нелицеприятен, И уж на внешность смотрит в последний черед.
— Если честно, я понятия не имею, какие там у них мерки. И даже толком не знаю, когда они соберутся.
— Волнуешься?
— Боюсь провала, боюсь, что тебя не примут, да и отца обидеть могут…
— У меня тоже на душе неспокойно. Но я знаю, что выбора у нас нет. Значит, стесняться нечего, скрывать ничего нельзя. И они увидят нас такими, каковы мы на самом деле.