Запретный город
Шрифт:
Но что толку терзаться? Что попусту травить душу такими предчувствиями? Мериться силами стоит только с тем, что есть, а пока что и тягаться-то не с чем — и остается только ждать. И ожидание обещает растянуться на долгие часы, быть может, на многие дни, но сколько бы их там, часов или дней этих, ни случилось, решимости у него никак не убудет. Жар верил, что должен, пусть издали, навязывать свою волю суду. Останется воля неповрежденной и цельной, несмотря на превратности, — и судьи непременно почувствуют ее силу на себе.
Затеянные Кенхиром прения продолжались вот уже два часа. Кенхир требовал, чтобы решение было принято, чтобы оно было окончательным и чтобы каждый из судей принял на себя полную ответственность за свой выбор и смог бы обосновать его.
— Этот молодой человек не внушает мне ни малейшего доверия, — объявил Неби.
— Это тебя сетово пламя так ужасает? — съязвил старший писец некрополя.
— Огня этого не опасается только непонимающий и не желающий ничего понимать. Будучи начальником артели, я не вправе рисковать гармонией внутри братства. И повторяю свои слова: пусть Жар ищет удачи в иных местах.
— Так ведь нет иного места, кроме Места Истины, где живут согласно призванию, и ты это прекрасно понимаешь! О ты, именующийся Неби, отказываешь ли ты в возможности осуществить свою мечту человеку, услышавшему зов?
Начальник артели как будто бы заколебался, но сдаваться не захотел.
— О ты, которому никак не ужиться с мастерами братства нашего, чего ради ты так хлопочешь за Жара?
Кенхир парировал удар:
— Это ты, Неби, ничего не понимаешь! Не в каком-то там ходатайстве дело или в потакании. Мы заботимся о благе Места Истины! И почему это я — я ведь не более чем писец — должен уговаривать вас принять дар такой мощи?! Неужто вы почитаете себя ни на что не годными? Или вы не верите, что сможете преобразить эту мощь в творящую силу на благо всей общины?
Лицо начальника артели стало жестким.
— Далеко заходишь, Кенхир! Мастеровые признают твою власть и твои полномочия, но ты не вправе вмешиваться в нашу работу.
— Я этого и не хотел. Мой отец и мой учитель писец Рамосе учил меня понимать природу моего дела и его пределы. Ты, спору нет, прав: я слишком многое себе позволяю. Но именно ты, Неби, с другими мастеровыми составляешь суд. И именно вы выносите окончательное решение. Если оно окажется отрицательным, я буду в меньшинстве и мне придется подчиниться.
Пожелал высказаться Рамосе. Писец Маат говорил спокойно, почти бесстрастно:
— Любовь, каковую я питаю к братству сему, воспрещает мне оказывать давление на него и ссылаться на лета свои и на пережитое мною; однако же должно мне напомнить вам, что его величество настоятельно советовал нам изучить случай Жара со всей возможной ясностью и без лицеприятия. И пусть выскажутся все, и пусть всяк высказывается с безмятежностью.
Несмотря на многочисленные оговорки, каждый заявлял, что должно предоставить мальчику возможность стать рисовальщиком — разумеется, при условии, что Жар будет строго соблюдать правила, действующие в братстве, и повиноваться всем требованиям, сопряженным с ученичеством.
А Неби, в сущности, лишился права на высказывание. Во всяком случае, ему пока приходилось выслушивать других. Но слушал он очень внимательно.
— Настоящее собрание высказало свои соображения со всей подобающей ему мудростью, — сказал наконец и он, подводя итоги, — и каждый из судей открывал сердце свое, не поддаваясь ни чувствам, ни мимолетному настроению. Не по душе мне нрав Жара, и я не думаю, что способен он осознать важность нашего труда, но нам надлежит внять его зову.
34
Начальник Собек опорожнил, одну за другой, три большие чаши парного молока, запивая с десяток проглоченных тепловатых лепешек. Ночь прошла в блужданиях по высотам, окаймляющим Долину царей, и этот инспекционный обход отнял у богатыря последние, кажется, силы, однако отдыхать пока было нельзя — надо еще принять рапорты от подчиненных.
Вот и они. Вытягиваясь друг за другом по струнке и поедая начальство глазами, каждый заверял, что ничего подозрительного за время дежурства не объявлялось. И все же беспокойство не проходило. Чутье подводило его редко, и потому, выждав еще несколько дней, он объявил тревогу. Вот так ответственный за безопасность Места Истины и умножает число обходов, рискуя вызвать неудовольствие у своих людей… Кому по душе изматывающие круги по каменистой пустыне?
Непреходящее беспокойство заставило его почти забыть об очень важном событии, которым жило селение: посвящение новичка в члены братства — куда уж важнее! И с чего бы это приемному суду открывать ворота перед этим Жаром, который — неужели не ясно? — станет сеять смуту? Такая силушка и такая разрушительная мощь, как у этого молодца, делают его непригодным к любому пристойному занятию — ему одна дорога: в разбойники. Или в стражи, или… есть, конечно, еще и другие ведомства. Так что надолго он в деревне не задержится. Необузданный нрав даст о себе знать, не станет он подчиняться своим руководителям, и тем придется низвести его в помощники, а то и вовсе прогнать с глаз долой. Жару станет совсем скверно, и он не преминет показать свои худшие стороны, и не останется ему никакой иной участи, кроме как погибнуть в случайной и жестокой потасовке. Или сгинуть в узилище.
В комнату, где Собек уже расстилал циновку, чтобы подремать часок-другой, вломился страж, заставивший забыть о заслуженном отдыхе.
— Посыльный, начальник. К вам лично. Настаивает.
Служащий, о котором доложили Собеку, ежедневно появлялся на главном сторожевом посту Места Истины, доставляя послания в братство и забирая письма, которые писали мастеровые и их домочадцы во внешний мир, находя этот способ общения легким и необременительным; через этого же чиновника осуществлялась переписка между старшим писцом некрополя и визирем. Но при неотложной надобности срочную весть могли послать с нарочным гонцом, а особо тайное сообщение — с доверенным посыльным.
— Не мог его отшить? Или занялся бы сам…
— Но он требует, чтобы лично вы его приняли. И никто больше.
— Ладно… зови.
Из мешка, набитого папирусом, более или менее пригодным для написания пары-другой строчек, посыльный Упути, долговязый детина лет тридцати с мускулистыми ногами и приметными плечами, извлек черепок, завернутый в льняную тряпицу, и поместил его на письменном столе начальника Собека.
— Согласно письменам, начертанным красными чернилами на ткани, послание сие предназначается тебе, Собек.