Заре навстречу
Шрифт:
И эти же шахтеры трое суток не вылезали из шахты, чтобы пробить ходок к заваленному забою, где после сигнала о готовящемся обрушении заснул коногон Крсшкин, презираемый всеми запойный пьяница, не раз битый шахтерами за жестокое обращение с конем. Когда прорубились к нему и выволокли обеспамятевшего на-гора, никто особенно не радовался его спасению. Но все с гордостью смотрели на бурильщика, который трое суток бурил твердую породу и точно направленными взрывами не обвалил нависшей кровли в забое, где лежал Крошкин.
Здесь, на руднике, Тима понял, что такое рабочее товарищество суровое, карающее отщепенцев,
Харитон Опреснухин не забыл своего обещания Сапожкову: недостающие трубы он привез с соседнего рудника, и через несколько дней слесари смонтировали паропровод, ведущий к месту очистных работ в шахте. А на случай, если не хватит пара для подъемника, поставили дополнительно ручной ворот.
Теперь Тима на рассвете, с первым гудком шахтного копра, вместе с отцом отправлялся на Капитальную. Папа нес деревянный ящик, в котором лежали стеклянные сосуды для проб воздуха. Тима нес свою и папину настоящие шахтерские лампы. Теперь Тима уже не хватался за папину руку, когда клеть, словно оборвавшись с каната, падала вниз и осклизлые стены ствола, обмываемые водяными потоками, будто вставшая на дыбы река, проносились у самого лица, обдавая его холодными брызгами.
Шахтеры знали Сапожковых и старались потесниться, прижимаясь к решеткам клети, чтобы уступить им место в середке. Всегда находился какой-нибудь шахтер, который, кивнув на папин ящик, строго предупреждал рукоятчика: "Давай полегче, видал с какой посудой", — и предлагал подержать ящик.
Тима научился светить лампой не у лица, а свесив ее у самых ног, чтобы не спотыкаться и не ослеплять идущих навстречу. Нагибать голову в откаточном штреке ему нужды не было. И только папа шел согнувшись, спрятав очки в карман, прижимаясь лицом к ящику.
Чтобы не бояться обвисающей кровли, Тима придумал для себя следующее: вот когда он жил в землянке у Парамоновых, он же не смотрел все время в потолок, которыи тоже мог оовалиться, значит, про шахту нужно думать так: это просто длинный подземный дом, где вместо комнат — одни длинные коридоры, и тогда все станет просто и не страшно. Кроме тою, папа сказал, что более ста тысяч людей в Сибири находятся на подземных работах. Что же, Тима самый трусливый из всех ста тысяч, что ли? Федор юворил как-то: храбрость — это умение беречь свое человеческое достоинство.
Вчера, когда они шли с папой по штольне, кто-то закричал: "Стой, кумпол рушится!" Папа остановился, передал Тиме ящик, вынул из кармана очки, надел их, поглядел вверх, потом поднял руку, постучал докторским согнутым пальцем в потолок и, объявив сердито: "Глупая шутка!" — велел Тиме идти за собой. И они слышали, как десятник Мослаков проворчал где-то сзади:
— Хозяевы ходят, как по улице, тока бы себя выказать!
А другой голос пригрозил:
— Ты более так не шуткуй, а то мы с тобой по-шахтерскп шуткансм. Скупаем в зумпфе. Враз пропадет охота.
Когда навстречу мчалась партия вагонеток, Тима и папа сходили с пути и прижимались к стенам штрека.
оапах конского пота, фырканье лошади, на мгновение мелькнувшая волосатая голова коня с выпуклым лиловым глазом пробуждали у Тимы щемящее воспоминание о транспортной конторе, о Ваське, и, как острая боль
Каждый раз, когда Тима спрашивал, почему мама так долго не приезжает, лицо у папы страдальчески морщилось, и он отвечал сердито:
— Занята, потому и не едет.
Про мятеж офицеров в городе папа объяснил скупо и скучно:
— На разных стадиях общественного развития классовая борьба принимает различные формы, и контрреволюционный мятеж одна из этих форм, — и, помолчав, предупредил Тиму: — Классовая борьба — процесс длительный, поэтому удивляться тут нечему.
Но Тима беспокоился только о маме. Если ревком дал ей «бульдог», значит, она из него стреляла и ее тоже могли убить. Папа снова сказал, что, раз в списке погибших коммунистов мамы нет, значит, беспокоиться излишне.
Тима спросил:
— Когда же люди перестанут убивать друг друга?
Сам ты говорил: мы, большевики, на второй день своей ыасти объявили войну величайшим преступлением прошв человечности.
Папа сказал твердо:
— Будет мировая революция, и тогда не будет больше войн.
— А если это не скоро случится?
Папа произнес задумчиво:
— Русская революция уже стала примером для многих стран. Теперь нам нужно стараться делать все получше, побыстрее, и тогда народы увидят, как революция необходима всему человечеству.
Тима очень жалел папу и беспокоился за него. Глаза у папы покраснели, щеки запали, голос стал сиплым — и все оттого, что он здесь так много работает.
Марфа Парамонова сказала про папу с уважением:
— Велел в шахты переваренную воду в бочках доставлять, помойки и сортиры известкой засыпать. И верно, перестали люди брюхом хворать. Ну прямо как Иисус Христос, народ без лекарств исцелил. А ведь у нас до этого каждую весну вповалку валялись.
Баня, сушилка, больница и аптека в Партийном клубе — всего этого добился папа. И это он запретил больным туберкулезом работать под землей.
Сапожков пришел к Ирисову, который, ссылаясь на недомогание, саботировал работу в управлении, долго выстукивал и выслушивал его толстую волосатую грудь, потом сказал сурово:
— Ваше недомогание вызвано политическими причинами, и если вы не излечитесь сами, то мы прибегнем к радикальным способам. Предупреждаю: лучшего помещения для яслей, чем ваша квартира, я на руднике до сих пор не обнаружил. — И, показав мандат, объяснил: — Как видите, имею все полномочия.
С того дня Ирисов стал иногда появляться в шахте одетый в новенькую брезентовую шахтерку с медными застежками, с яркой аккумуляторной лампой на железной каске. Мясистое, гладко выбритое лицо его было всегда озабоченно. Встречаясь с папой, он, понизив голос, подробно и обстоятельно рассказывал о всевозможных несчастных случаях, обычных, по его словам, в шахтах, особенно долго смаковал ужасающие подробностп подземных пожаров. Папа отвечал брезгливо: