Зарево
Шрифт:
Начинаю бегать, чтобы как-то выдержать эти два несчастных часа. Наверное, час уже прошел. Чертовски темно. И этот ветер… Скорее бы бежало время… Зигмунту хорошо: у него свитер из дома и теплый шарф. Наверно, и теперь их надел. Я приложил руку ко лбу. Он прямо горит. Пожалуй, у меня жар. Еще немного потерпеть… выдержать, выдержать… уже недолго.
Зуб на зуб не попадает. Попробовал окрикнуть Зигмунта, но только щелкнул зубами, не издав ни звука. Видно, я все-таки болен. Перед глазами начинают вертеться оранжевые черточки. Делаю усилие и кричу:
— Зигмунт!
— Чего? —
Я немного успокоился. Хороший парень этот Зигмунт, его голос как бальзам действует на меня.
— Долго стоим?
— Тебе уже надоело? Сейчас взгляну. Пятнадцать минут!
— Еще?
— Нет, только…
— Черт бы побрал! — выругался я.
— Что ты говоришь? — спросил Зигмунт.
— Говорю, что не выдержу, кажется, я заболел.
— Тоже мне, нашел время. Сейчас подойду к тебе.
Я слышал, как он кричал Гжесику, чтобы тот «подстраховал его пост», так как он идет посмотреть больного. Через минуту перед моими глазами замаячил двоящийся силуэт, я даже крикнул «Стой!», но сразу же почувствовал холод руки у себя на лбу и щеках и пришел в чувство.
— Это ты, Зигмунт?
— Я, я. Ой, брат, плохо дело, — услышал я. — Подожди, сейчас вызову разводящего.
Раздался выстрел, потом второй, третий…
Очнулся я в лазарете. Как туда попал — не знаю. Было утро. Взглянул на карту болезни. Диагноз: острый бронхит. Температура: сорок с десятыми. «Тоже мне, нашел время», — вспомнил слова Зигмунта. Догадался, о чем он думал: о нашем выпуске через несколько дней. А здесь нужно пилюли глотать.
Обход врачей.
— Ну, как дела, фронтовик? — обратился ко мне врач.
— Кажется, лучше, гражданин капитан, но я должен быстро выздороветь, так как…
— Так как что?
— Через несколько дней выпуск, меня ждать не будут.
Он придержал руку на моей голове: дышать, не дышать, покашлять. Постучал, послушал.
— Это будет зависеть от вас, встанете ли с постели до выпуска.
— Что я должен делать, гражданин капитан?
— Ничего. Лежать и точно выполнять мои предписания… Дайте из моих запасов, — обратился он к санитару. — Знаю, что нет, однако из моих. Понимаете? Гражданин подхорунжий должен успеть к выпуску, а другая такая оказия будет лишь через три месяца. А три месяца в наше время — это много, — закончил капитан, обращаясь не то ко мне, не то к кому-то еще. Потрепал меня за шевелюру, улыбнулся и, покидая палату, приказал проветрить ее.
— Укрыться, граждане больные, и вы, симулянты, — буркнул иронически палатный санитар.
Я лежал на двухъярусной кровати, наверху, возле самого окна, и поэтому мог смотреть на улицу. Оказалось, что мы находились в том самом доме, который первоначально предназначался для школы.
Внизу возле нашего здания был ларек с хлебными изделиями. Что за вкуснота была там: длинные булки, сантиметров тридцать в длину, с округлыми концами, румяные, поджаристые, хрустящие. Я ел такие до войны. Помню, когда сдал экзамены в гимназию, отец накупил всякой всячины и в том числе этих булок.
Денег у меня не было. Может, что-нибудь продать? Например, ремень. Минута внутренней борьбы. Обман вступает в противоречие
Мое хорошее «я» говорило: «Это воровство, обман», а плохое искушало: «Все равно через несколько дней будут выдавать новые».
Должен, к сожалению, признаться, что победило плохое «я». Случай делает вора, а этим случаем был ларек о булками. Один из выздоравливающих сменял мой ремень на две булки с условием, что одну заберет себе за выполнение «деликатного» поручения.
Наконец наступил день выпуска. Ему предшествовало переобмундирование. Мы получили шевиотовые мундиры, офицерские шинели с подкладкой, поплиновые конфедератки, кирзовые сапоги и другое офицерское снаряжение и живо натянули все на себя. Моему обману поверили, и я получил другой ремень, новенький, желтый, с блестящей пряжкой. Зигмунт постарался, чтобы на ремнях нашей четверки был нашит нитяной, зигзагообразный орнамент, как на настоящих офицерских ремнях.
В кармане у меня лежали две офицерские звездочки, которые я время от времени старался нащупать. Через несколько часов они должны были засверкать на моих погонах.
Произошло это 21 декабря 1944 года. Выпускники рота за ротой выходили в город, выделяясь новеньким обмундированием, элегантностью и выправкой. По дороге мы спокойно, с достоинством пели строевые песни. Придя на одну из центральных площадей города, образовали большое каре. Вокруг нас столпилось гражданское население и школьная молодежь.
Начальник школы скомандовал: «Смирно!..» Это означало, что к нам приближался генерал Александр Завадский. Мы вытянулись в струнку и на приветствие генерала со всей силой грянули: «Здравия желаем, гражданин генерал!»
По четверо подходили мы к коврику, разложенному у ног генерала, чтобы услышать слова поздравления по случаю производства в офицеры, стать на одно колено и, дождавшись прикосновения клинка сабли к левому плечу, прочувствовать это превращение в другое военное качество. С волнением мы произносили: «Во славу Родины, гражданин генерал».
Генерал каждому пожимал руку, поздравлял, желал успехов. Большинство из нас получили офицерские звания. Несколько лучших курсантов стали поручниками. Многих произвели в подпоручники, остальных — в хорунжии.
После полудня мы пошли в гости к родителям Зигмунта Кравчиньского. В компании оказались также молодые дамы, что явилось для нас милым сюрпризом, хотя и повергло в смущение.
Эрнест держится свободно, словно родился подпоручником, громко смеется и непринужденно разговаривает. Стась Рачиньский, тоже подпоручник — впрочем, как и все из нашей четверки, — акт производства в офицеры воспринял очень серьезно; в течение всего вечера он оставался сосредоточенным, задумчивым. Зигмунт немного дурачится. Надевает то галстук, то гражданскую шляпу, приклеивает себе усы. Ребята ждут меня, когда я закончу чистить сапоги. Мы должны вместе торжественно войти в комнату, где приготовлен праздничный стол. Я уже готов, но нарочно тяну время, так как мое волнение переходит всякие границы.