Зарубежная литература XX века: практические занятия
Шрифт:
Главные англоязычные произведения Набокова – «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941), «Под знаком незаконнорожденных» (1947), «Лолита» (1955), «Бледное пламя» (1962), «Ада, или Радости страсти: Семейная хроника» (1969), «Прозрачные вещи» (1972) и «Смотри на арлекинов» (1974). Именно «вторая жизнь» Набокова как американского писателя способствовала его славе блестящего интеллектуала-космополита, литератора и ученого-филолога. Она сделала его одной из центральных фигур мировой литературы двадцатого столетия.
При этом корни творчества Набокова, безусловно, уходят в традиции русской классики и Серебряного века. В нем присутствуют пушкинская легкость и живость, трагикомический гротеск Гоголя, пряная, утонченная и дразнящая атмосфера рубежа XIX – XX веков, а также вкус к интеллектуальной
Владимир Набоков, в отличие от молодых писателей-американцев той поры, не бросал вызов условностям буржуазной благопристойности и реалистическим условностям в литературе. Он эти условности просто опрокинул и обратил в их противоположность, т.е. отменил. «Реальность никогда не является предметом истинного искусства, которое творит свою собственную реальность», – пишет он в «Бледном пламени».
Подчеркнутая приверженность Набокова традиционным литературным формам (например, исповедальный роман в «Лолите», поэма с академическим комментарием в «Бледном пламени», семейная хроника в «Аде») на деле означает более полный отказ от реалистической традиции, чем «свободная форма» некоторых романов того времени. Во-первых, потому что академический комментарий, семейная хроника и прочее – это лишь видимость традиции, провокация; жанровые параметры постоянно нарушаются. Во-вторых, здесь есть элемент и более тонкой игры. Подчеркивание «литературности» углубляет разрыв с реальностью. «Реальность» (слово, которое Набоков всегда ставил в кавычки), так называемая «правда жизни» выступает у него не более чем условностью, всецело подчиненной правде художественного текста, которую, играя, создает творец альтернативной вселенной, «король в изгнании» Владимир Набоков.
О произведении
Его разрыв с реалистической традицией настолько радикален, что неискушенный американский читатель поначалу не разглядел подвоха. Неслучайно «Лолита» была запрещена к печати в США вплоть до 1958 года.
Многие восприняли ее вполне «всерьез» – как неприличную исповедь педофила, которому автор возмутительным образом сочувствует и, что еще возмутительнее, заставляет сочувствовать читателя:
А теперь я хочу изложить следующую мысль. В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т.е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки. ...Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки – нимфетки? Разумеется, нет. Иначе мы, посвященные, мы, одинокие мореходы, мы, нимфолепты, давно бы сошли с ума. Но и красота тоже не служит критерием, между тем как вульгарность (или то хотя бы, что зовется вульгарностью в той или другой среде) не исключает непременно присутствия тех таинственных черт – той сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести, – которые отличают нимфетку от сверстниц, ...маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них неузнанная, и сама не чующая своей баснословной власти.
Когда же публикация романа в США оказалась возможной, он немедленно был объявлен «сексуальным бестселлером». Совершенно очевидно, что авторский сигнал-предупреждение, вложенный в уста героя: «Я не интересуюсь половыми вопросами. ...Другой, великий подвиг манит меня: определить раз навсегда гибельное очарование нимфеток», – не был услышан; второй, третий и прочие планы книги прошли мимо читателя, набоковские зеркала и лабиринты, шифры и коды, цитаты и аллюзии не были восприняты вовсе.
Между тем «Лолита» – менее всего роман о прискорбном и частном клиническом случае с криминальной окраской. Это лишь самый поверхностный пласт произведения. И даже не только история болезненной, греховной, извращенной, а потому обреченной, но настоящей любви: «Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток, низок, все что угодно, mais je t'aimais, je t'aimais! И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь и неимоверно страдал от этого, детеныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер...»
Прежде всего, это роман об искусстве и художнике. Судьба Гумберта Гумберта, его одержимость и мания, блаженство и проклятие, судорожное стремление приручить и удержать «бессмертного демона в образе маленькой девочки» – есть метафора творческого процесса. В середине XX века о подобных вещах можно говорить уже только с горькой самоиронией, если не самоиздевкой, которая адаптируется в общепонятные на Западе термины фрейдовского психоанализа, в «либидобелиберду», – как припечатывает его Набоков:
Но ведь я всего лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки.
Или:
Я готов поверить, что ощущения, мною извлекаемые... равнялись более или менее тем, которые испытывают нормальные большие мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в том рутинном ритме, который сотрясает мир, но беда в том, что этим господам не довелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно более пронзительного блаженства. ...Мой мир был расщеплен. ...Мной овладевали то страх и стыд, то безрассудный оптимизм. Меня душили общественные запреты. Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от либидобелиберды.
Это и зашифрованная автобиография самого художника, что, разумеется, не следует понимать буквально: Гумберт – Набоков примерно в том же смысле, какой Флобер вкладывал в слова: «Эмма Бовари – это я». И наконец, обобщающий план: данный роман – это аллегория взаимоотношений художника Набокова с Америкой, пусть тронутой современной массовой культурой, но все еще «прекрасной, доверчивой страной»:
За обработанной равниной, за игрушечными кровлями медлила поволока никому не нужной красоты там, где садилось солнце в платиновом мареве, и теплый оттенок, напоминавший очищенный персик, расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося с далекой романтической дымкой. Иногда рисовалась на горизонте череда широко расставленных деревьев, или знойный безветренный полдень мрел над засаженной клевером пустыней, и облака Клода Лоррэна были вписаны в отдаленнейшую, туманнейшую лазурь... А не то нависал вдали суровый небосвод кисти Эль Греко, чреватый чернильными ливнями...
Собственно, автор «Лолиты» сознательно и изощренно использовал нынешний облик и литературное прошлое Америки для собственного одностороннего интеллектуального наслаждения: «И сегодня я ловлю себя на мысли, что наше длинное путешествие всего лишь осквернило извилистой полосой слизи прекрасную, доверчивую, мечтательную, огромную страну, которая задним числом свелась к коллекции потрепанных карт, разваливающихся путеводителей, старых шин и к ее всхлипыванию ночью – каждой, каждой ночью – как только я притворялся, что сплю».
Любовь и вожделение утонченного европейца Гумберта Гумберта к американской девочке-подростку Долорес Гейз – это метафорическое изображение «романа автора с английским языком» и его метаморфозы в американского писателя. И в данном плане Лолита, чьей душой герой тщится завладеть, колеся сначала с ней, а потом в погоне за ней по американским городам и весям, выступает воплощением самой современной Америки:
Меня сводит с ума двойственная природа моей нимфетки – всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности, свойственной курносой смазливости журнальных картинок... Но в придачу – в придачу к этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть, Боже мой, Боже мой... Ее внутренний облик мне представлялся до противного шаблонным: сладкая, знойная какофония джаза, фольклорные кадрили, мороженое под шоколадно-тянучковым соусом, кинокомедии с песенками, киножурнальчики, и так далее.