Зарубежные письма
Шрифт:
Жизнь — это новая стадия науки и техники, это научно-техническая революция наступившей эры, где даже на шаг ступить нельзя химии без физики, без биологии, без математики, а тем и другим — без техники, без машин, без производства, без выхода в новый мир космического строительства. В отдельных университетах ГДР (а число их возросло против прежнего в четыре раза) стали как-то сами собой в ходе работ образовываться исследовательские коллективы, выходящие за пределы своего института. Они стали разрабатывать все более комплексные проблемы научно-технической революции. Для этого им понадобилась связь с соседними институтами, с ведущей промышленностью города (а почти каждый немецкий город имеет свой промышленный профиль, и рост числа университетов связан был с необходимостью готовить для него кадры), с местным, общественным и государственным руководством. И, например, в той самой Горной академии города Фрейбурга, где немало русских в прошлом подковывало свои знания, несколько институтов (факультетов) объединилось в одну общую секцию нефти и газа; те же естественные процессы произошли в городе металлургии Магдебурге; в городе химии Мерзебурге; в электронной промышленности Дрездена…
Конечно, не все дается без боя и конфликтов, не сразу уступают ректоры свою факультетскую корону. Но борьба облегчается тем, что им дают «подумать». А пока люди думают, жизнь сама показывает, что лучше, ведь за поворотом открылась далекая дорога, далекая до горизонта, только иди по ней. Секции помогли ГДР ставить научные прогнозы. Прогноз — наше, социалистическое слово; только точная наука о развитии общества дает в руки инструмент для прогнозирования, оставив Западу пресловутых гадалок, хиромантов и астрологов. А верный прогноз ведет к верному планированию. В ГДР, кстати сказать, кое-что запланировано уже до 80-го года, а прогнозы в некоторых областях захватывают 2000 год.
Я не пишу «эклогу» тому, что делается в ГДР. Я знаю, как трудно и тяжко строится новое. Но главная половина от «сделать» — это «захотеть», а главная половина от «за-хотеть» — это ясно «представить» себе, чего хочешь. И потом, ведь каждое правильно заложенное начало несет в себе свою правильную эмбриональную форму развития. Мне только еще хочется сказать два слова о виденных мною в ГДР методах, какими мудрое руководство Социалистической единой партии Германии привлекает всех граждан к созданию нового социального мира. Когда я была на Лейпцигской ярмарке, герб которой две буквы М, вложенные друг в дружку, я увидела вдруг в газете уже не две, а целых три буквы М, вложенные друг в дружку. Оказывается, кроме зрелого и готового мастерства, дважды в году разворачивающего свои витрины и стенды в Лейпциге, молодежь — исследовательская, изобретательская, учащаяся — показывает свое завтрашнее утро мастерства (слово Morgen, завтра) на собственных выставках. И не десятки, а подчас сотни из предложенного этой молодежью реально входят в промышленность, засчитываются наукой. Студентам в ГДР открыт широкий простор для полезного применения их кипучей молодой жажды новизны. Студентов называют в официальных документах партнерами профессоров, они участвуют в научных, общественных и городских советах, подают голос, защищают, оспаривают. И не только студенты! В средней школе как-то задали тему для сочинения: «Что бы я сделал, если бы был бургомистром». И вот ребята среди многих наивных и смешных рассуждений обнаружили такую острую наблюдательность по части родного города, своей улицы, своей школы, что целый ряд их практических предложений был принят городским руководством.
Втянуть как можно больше людей в творческое строительство социализма, раскрыть перед ними высокое наслаждение смелого творческого мышления, снять с них вечный страх ответственности, заставив полюбить эту ответственность и гордиться ею, — вот, мне думается, главная политическая тенденция, с какой встречаешься в ГДР. У меня был в поездке товарищ,' лейпцигский студент-журналист, много рассказывавший о своих профессорах и студенческих кружках. Каким свежим ветром наших двадцатых годов повеяло на меня от его рассказов! Не в отдельных институтах или специальных учреждениях, а в тесной связи с каждой научной кафедрой, в каждом университете преподается марксизм-ленинизм. Вместо сухого изложения изолированных истин эти пауки, как живые сверкающие инструменты в руках хирурга, помогают погружать науку о законах развития общества в материальное тело промышленности и ставить безошибочные прогнозы. Это интересно студентам. Как мы некогда до революции бегали на семинары по неокантианству, новая социалистическая молодежь увлеченно ведет кружки по экономическим, этическим, эстетическим взглядам Маркса и Ленина, изучает ленинские высказывания о Гегеле по его «Философским тетрадям». Как-то удивительно искренне и с чувством сказал недавно на открытии конгресса Национального фронта ректор Берлинского университета в своем докладе: «Наша республика — это страна ученья» [153] .
153
«Neues Deutschland», 1969, 22 M"arz, S. 3.
И если справедливо старое изречение «уча — учимся», то, мне кажется, верно и наоборот: «учась — учим». Такой мудрый взаимный обмен происходит сейчас между партийным руководством и народом ГДР. Многому я порадовалась в ГДР и многому, глядя, как учатся в республике, научилась сама. Мне кажется, победа немецкого социалистического народа над западным соседом придет особым высоким путем воздействия, путем пробуждения в рабочем классе ФРГ охоты самостоятельно поразмыслить и трезво сравнить.
Восемьдесят три года назад в своей гениальной работе о Людвиге Фейербахе Энгельс писал, как после 1848 года Германия «дала отставку теории и перешла на практическую почву… Но в той же мере, в какой спекуляция, покидая кабинеты философов, воздвигала себе храм на фондовой бирже, в той же мере и образованная Германия теряла тот великий интерес к теории, который составлял славу Германии в эпоху ее глубочайшего политического унижения…».
II дальше, словно заглянув чуть ли не на столетне вперед, в руководство современной ФРГ: «… исчез старый дух
Л потом, воистину пророчески, Энгельс написал слова, которые могли бы стать эпиграфом к тому, что произошло в Германской Демократической Республике: «И только в среде рабочего класса продолжает теперь жить, не зачахнув, немецкий интерес к теории. Здесь уже его ничем не вытравишь. Здесь нот никаких соображений о карьере, о наживе и о милостивом покровительстве сверху. Напротив, чем смелее и решительнее выступает наука, тем более приходит она в соответствие с интересами и стремлениями рабочих. Найдя в истории развития труда ключ к понимаю всей истории общества, новое направление (так называл тогда Энгельс марксизм. — М. Ш.) с самого начала обращалось преимущественно к рабочему классу и встретило с его стороны такое сочувствие, какого оно не искало и не ожидало со стороны официальной науки. Немецкое рабочее движение является наследником немецкой классической философии» [154] .
154
Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. Политиздат, 1967, стр. 54–55.
Письмо второе:
На весенней ярмарке в Лейпциге
1
Главной целью моей поездки в ГДР было побывать на знаменитой Лейпцигской ярмарке, куда я тянулась мысленно уже много лет. Опыт всестороннего охвата больших международных выставок у меня уже накопился. По ярмарка не выставка. На международных выставках люди смотрят, а вещи показывают себя. Эти вещи поучают — иногда со времен Адама, как, например, в национальных павильонах, где вам раскрывается далекое прошлое страны, с чего начинали, как продолжали, куда пришли. Так было на великолепной бельгийской Ехро-58, где павильон каждой страны-участницы как бы преподавал вам свою историю, географию, экономику. На выставках вы ходите, смотрите и вас на каждом шагу развлекают, чтоб не надоедало смотреть. Вы можете покататься и посмеяться, экзотически закусить и попить любого кофе — бразильского, марокканского, йеменского. Но смотреть — не покупать! Ничего не покупать, никакой «розницы». Может быть, в невидимой глубине каких-то биржевых и прочих контор происходят крупные сделки и обороты, но в принципе выставка — это только выставка, своеобразный показ товара лицом, форма грандиозной встречи-рекламы. И она — дитя девятнадцатого века, совсем еще молодая форма международного общения, начатая в начале прошлого столетия первой мировой выставкой в Лондоне.
Ярмарка — Messe, Fiera — совсем другое дело. Это стариннейшее человеческое предприятие, дитя перекрестков, больших дорог и городских площадей, издавна служивших рынками. Ярмарка — место торговли, куда едут не только смотреть, но и щупать, пробовать, проверять, покупать. Она имеет свою периодическую дату, свои часы в году. Свое постоянное место с многолетними рядами и зданиями, как на знаменитой русской Нижегородской. Свой пульс, замирающий до срока, но начинающий биться в свое время. А пульс Лейпцигской ярмарки, известной торговому люду уже восемьсот четыре года (она родилась в 1165 году!), бьется аккуратно два раза в год, воспой и осенью, и мы попали как раз на весеннюю, юбилейную, поскольку Германской Демократической Республике в этом году исполняется двадцать лет.
Но есть кое-что одинаковое и на выставках и на ярмарках. Я люблю это одинаковое прочной любовью человека пера. Потому что пас, людей пера (или, как пишут французы, людей буквы), это возносит над покупающими и продающими, как-то по-особому заинтересованно, давая почувствовать высокую магию нашей профессии. Одинаковы и на выставках и на ярмарках так называемые пресс-центры. Вступая в их хлопотливое, лишенное всякого эгоизма царство, вы ощущаете себя членом великой шестой державы. Тут все — для вас. Длинные столы, заваленные информацией; стойки с газетами (каких душа пожелает!); телефоны, телексы, своя почта, свой клуб, своя столовая, свои стенограммы на всех языках — и воздух, особый воздух человеческого любознания и самой самоотверженной, самой смелой профессии в мире — профессии журналиста, газетчика, фиксатора человеческого бытия на бумаге, в слове. Тут мне, конечно, замечание сделает редактор: а желтая, черная, гангстеровская капиталистическая пресса? Но в каждой профессии есть подонки. Я говорю сейчас не о направлении труда. Я говорю о психологии, общей для тех, кто охвачен бескорыстным интересом познания, кто жадно в оба уха внимает, жадно в оба глаза впивается, а пальцы уже вынули потрепанный блокнот, и карандаш уже зачесался в руке для творческой отдачи узнанного… И вот я в лейпцигском пресс-центре, в знакомой родной обстановке жадного бескорыстия, где, впрочем, вражеской прессы почти нет, она не ощутима в общей атмосфере доброго социалистического товарищества.
После серьезного и немного сумрачного Берлина Лейпциг, куда мы приехали на машине, кажется маленьким Парижем. Въехав в нарядный, праздничный город, где все в каком-то непрерывном, выплеснувшемся из домов на улицу ярмарочном движении, в первые часы почти и не разглядишь его, нервно ища, куда бы всунуть носом свою машину. Все переполнено, стоянки забиты, автомобили всех стран и марок верещат, жужжат, как полчище жуков. И, только устроив в какой-то щели свою «Волгу», вы начинаете оглядываться и сразу узнаете милый, старый, знакомый Лейпциг. Город, где Гёте учился отвыкать от родного «плятдёйча» и привыкать к более утонченной саксонской речи, где в знаменитом погребке Ауэрбаха сотворил свое сатанинское чудо Мефистофель. И город, куда шесть раз наезжал Ленин, где впервые появилась на немецком языке его работа о разногласиях в русской социал-демократической партии (1912) и где в маленькой окраинной типографии был напечатай первый помер ленинской «Искры».