Зарубежные письма
Шрифт:
Музей Виланда был открыт совсем недавно, в 1963 году. Для него отвели пять комнат дворца (Wittum-Palast), где он постоянно бывал и часто гостил у герцогини Амалии. Туда свезли его мебель, оставшиеся сувениры, картины, фарфор, манускрипты и книги. И уже в названии комнат сказалась главная идея таких веймарских «домов», выработанная новым общественным строем ГДР. Пусть сам читатель увидит ее в перечне этих названий: I. «Молодость и ранние поэтические труды»; II. «Пробивающие путь труды в духе эпохи Просвещения»; III. «Виланд и новое поколение литературной молодежи»; IV. «Вершины мастерства веймарского периода»; V. «Как публицист и поэт после французской революции» (1789–1813). Движение этих названий идет по главному пунктиру данной человеческой личности, по тому положительному, что она внесла в развитие родной литературы. Человек, вышедший мне навстречу в черном бархатном камзоле, принес с собой воздух эпохи Просвещения, шестибалльный ветер, почти вихрь — конца восемнадцатого века. Перед умным и скупым каталогом предметов в каждой комнате — страничка введения, где Виланд коротко рекомендуется как поэт, писатель, переводчик и публицист немецкой эпохи Просвещения, критик феодального абсолютизма, один из тех немногих немецких писателей, кто сумел поднять свой голос в защиту французской революции и якобинцев. Что страничка эта — отнюдь не общие фразы, доказывает сам Виланд в цитатах из его собственных вещей, перепечатанных в каталоге со страниц его книг, развернутых на музейных стендах. Ничего общего с «Эмилем», которого Руссо пожелал видеть натуральным «сыном природы», изъятым из цивилизации и оков времени: «Агатой» Виланда — это история гражданина, для маскировки перенесенного в Древнюю Грецию, воспитанного движением истории, в котором он сам постоянно участвует — от незрелых романтических идей до осознанной гражданственности нового человека третьего сословия, вышедшего на историческую арену.
Огромное влияние на немецкую молодежь оказал, как мы знаем, Шекспир, которого в Германии поняли и оценили раньше, чем в Англии. По источник этого влияния — в драмах Шекспира, переведенных на немецкий язык; а перевел их и этим как бы камень в тихую заводь бросил, от которого пошли и пошли раскатываться круги, не кто иной, как Виланд. Это как-то исчезло из поля зрения нашего поколения. Исчезли и удивительные для официального положения Виланда в герцогском дворце, среди негодующего крика испуганных мещан и осуждения многих ученых и писателей, смелые высказывания Виланда о Великой французской революции. В 1793 году в «Размышлениях о современном положении отечества» он рассуждает, например, о влиянии революции на общество в замкнутых, еще феодальных европейских государствах: «Несправедливости, обиды, угнетения, которые до сих пор хотя и со вздохами, и с ворчаньем, но все же люди переносили, потому что механически верили, что иначе не может быть, сейчас они начинают находить непереносными, потому что увидели, что может быть иначе» [158] . А в письмо к Карлу Леонарду Рейнгольду, в июле 1792 года, когда все ужасались от падающих на гильотине голов, он как ни в чем не бывало спокойно пишет: «Право же, лучше, чтоб погиб один, чем погубить весь народ».
158
«Der Neue Deutsche Merkur», 1793, erster Band, I St"uck, S. 4 — Характерные подчеркивания — всюду самого Виланда.
И дальше — выделенное умными, вольтерьянскими цитатами целое здание убеждений, которые числятся передовыми в глазах растущего человечества: здоровая реалистическая эстетика, холодный отпор клерикализму, трезвое неверие в возможность личного бессмертия… Вот он каков, провинциальный воспитатель кронпринца, почти никому сейчас неведомый Христофор Мартин Виланд, высоко ценимый Лессингом, Гердером, да и самим Гёте. И как это хорошо, когда пробег по музею и чтение каталога конкретней, чем любая диссертация, доказательно, без лишних слов восстанавливают передовую традицию в истории общественного сознания!
А дальше — каталог музея-дома Гердера, которого я знала больше, чем Виланда, и даже читала — и даже из прочитанного запомнила, как пишет Гердер о тенденции человека к вертикальному росту, тогда как в животном мире — тенденция горизонтальная, и сколько на этом сравнении у Гердера было наворочено глубоких и гуманных идеи. Гердер в моей памяти так и остался многословным идеалистом-гуманистом. Но, уже подготовленная к структуре веймарских книжек-каталогов и к новому устройству домов-музеев, я сугубо внимательно всмотрелась в экспонаты музея. Если музей Виланда был открыт в январе 1963 года, то гердеровский — спустя одиннадцать месяце», в декабре 1963-го. Принцип организации и содержания предметов каждой комнаты — в каталоге один и тот же, но люди, живущие в этих домах, — разные, хотя работали они в Веймаре в одно и то же время. Виланд прожил восемьдесят лет (1733–1813), Гердер — пятьдесят девять лет (1744–1803), оба были людьми XVIII столетия, задевшими лишь кусочек века XIX. На фоне блестящего французского интеллектуализма, подготовившего в лице своих гениальных hommes de lettres (людей пера) французскую революцию, этот узкий маленький круг веймарцев с их домашним очагом идей эпохи Просвещения мог бы показаться незначительным, если б не гигантская фигура Гёте. Но Виланд как-то написал Ногаппу Глейму, что «хорошее не может пропасть». И хорошее не пропало. Если не сто лет назад, оно сейчас переходит в действие, оживает зелеными ростками нового понимания. Социалистическая культура ГДР сумела придвинуть к современности фундаментальные передовые идеи Веймара и показать их так, как не могли полвека назад.
Гердер был «лицом духовного звания», ein Geistlicher, как говорят о священниках немцы. Он служил в церкви, читал проповеди, будучи одновременно ученым и педагогом. По привкус религиозности в этом мыслителе не отталкивает читателя от его ясного, элегантного языка, последовательного мышления, продуманного гуманизма и, главное, удивительной для его сана радикальности, почти революционности взглядов. Тем же методом, что и в музее Виланда, каталог разворачивает перед нами рост и глубину этих взглядов Гердера.
В эстетике он был идейным отцом молодежного «Штурма унд Дранга», призывал к изучению народного фольклора, видел в Библии древний фольклор евреев, видел в истоке каждого искусства народные песню и сказ, слагаемые главной действующей силы культуры, поскольку эта сила, созидательная, трудовая, дающая хлеб насущный для бытия человечества, — народ. В лингвистике он создал учение о происхождении языка из поэзии, потому что начатки языка у народов представляют собою как бы собрание элементов поэзии, заимствованных у звуков природы: «Подражание звучащей, действующей, движущейся природе! Из выявления всех существ взятое и выявлением человеческого восприятия оживленное!» [159] В истории он указал на самостоятельное значение каждого исторического этапа и на противоречивое движение исторического развития. В философии он выступил против гносеологии Канта, за реальность объективного мира и возможность познания «вещи в себе». В политике он был резко против колониализма, против завоевательной войны. В то время как немецкие князья начали интервенцию против Франции (Гёте, как наблюдатель, участвовал в этой кампании), Гердер открыто выступил в защиту французской революции. Он назвал войну Франции против интервентов единственно справедливой войной. В «Письмах о требовании гуманности» есть обжигающие своей страстностью строки: «По какому праву, под каким предлогом может кто-либо переступить границу, чтоб срезать соседу, как своему рабу, волосы, навязать ему своих богов и отнять у него поэтому его национальные святыни религии, искусства, мировоззрения и образа жизни; в сердце каждой нации он найдет себе врага…» [160] Наконец, устроители музея Гердера даже указали посетителям, что в его литературном наследстве имеются элементы диалектики, быть может попавшие туда под влиянием «Логики» Гегеля.]! одпой из своих рецензий — на английскую книжку Миллера «О разнице состояний в буржуазном обществе» — Гердер в виде вопроса пускает в ход гегелевскую терминологию: «А как, если два внешних состояния снимают друг друга и порождают третье, причем невидимо действует под этим все одна и та же сила?» [161]
159
Herder. Abhandlung "uber die Ursprung der Sprache. Berlin, 1772.
160
Herder. Briefe f"ur Bef"orderung der Humanit"at. Riga, 1797.
161
Herder. Rezension f"ur «Bemerkungen "uber die Unterschied der St"ande in der b"urgerlichen Gesellschaft». 1772. (Цитирую по каталогу. — М. Ш.)
Листая каталог и проходя с ним из комнаты в комнату, вы поддаетесь атмосфере удивительно сильной духовной личности. Если это действует на приезжего посетителя, то как же сильно должно это влиять на немецкую молодежь? Традиции, которыми можно гордиться, которые лучше всякого рода кордона противостоят западному миру с его агрессией, реваншизмом, извращением духовного наследия немцев…
На двух этих каталогах стоит имя автора: Хедвиг Вейльгуни. Ею написана и еще третья книжка — о доме-музее Листа. И в ней вместо прежнего перечня афиш и триумфов большое место занимают воспоминанья нашего Бородина, оказавшиеся на редкость интересными. Они, разумеется, были изданы и у нас, но таким ничтожным тиражом и затертые в сборники, что многие из советских любителей музыки их и в глаза не видели. Между тем Бородин ярко описывает свои встречи с Листом, характер и внешность великого музыканта, его окружение, его старческие добродушие и гостеприимство, его особую любовь к русским ученикам и России. Мне кажется, Хедвиг Вейльгуни, создавшая эти брошюры со скромным подзаголовком «Каталоги», нашла, в сущности, новый литературный жанр, который в коллективном творчестве с музейными работниками и обдуманной расстановкой предметов в музее мог бы с успехом привиться и у нас. Он вполне заменяет толстые диссертации и многословные монографии. Он совмещает в себе материал, организованный во времени и пространстве, — и ведущую руку научного работника, знающего, что необходимо выявить и показать в ответ на живую потребность эпохи.
Ну, а как же дом Гёте, ради которого я в год первой мировой войны отшагала по немецкой земле без малого четыреста километров? Прежде всего я нашла в посвященной ему брошюре профессора Хольтцхауэра драгоценные для меня строки. Ученый новой, социалистической страны не мог, разумеется, обойти те загадочные таблицы, какие старый Гёте вывесил на стене. Вот что пишет о них профессор Хольтцхауэр:
«На дверях своей рабочей комнаты в доме на Фрауэнплац прикрепил Гёте три листа, которые, наряду с многим другим, доказывают его интерес к политике до самой глубокой старости. Это синоптические таблицы из годов 1829, 1830 и 1831. Из «Всеобщей Аугсбургской газеты», издававшейся Котта, и парижского «Глобуса», а также из других источников он взял на заметку важные политические события и проследил их развитие, в том число русско-турецкую войну, освободительное движение в Южной Америке с Симоном Боливаром и также деятельность иезуитов в Германии» [162] .
162
Helmut Holtzhauer. Das Goethe Museum in Weimar, 1868, S. 17.
Я была просто счастлива найти эту заметку и частичную расшифровку загадочных таблиц, которые в 1914 году не смогла прочитать точно — они висели чересчур высоко. Мне только показалось (и я неверно занесла в дневник), что годы были 1828–30-й, а не 29-й — 31-й. Значит, интерес был у Гёте еще позднее, перед самой его смертью!.. Дальше профессор Хольтцхауэр приводит замечательные свидетельства общественной и политической жилки у Гёте, отразившейся в ряде его цитат. Но, к сожаленью, методика этого интереса у Гёте, его совершенно новый, интимно-гётевский подход к изучению общественного явления как явления природы (зачаток предположения закономерности в жизни общества, как в самой материальной природе, и, значит, научного ее изучения!) — не обратили на себя внимания исследователей и посейчас. А между тем едва ли не самое зрелое из опыта жизни, прожитой Гёте, это на основе огромной практики выработанная им методика…
И еще было одно, что остановило меня при посещении дома-музея. Оно резко ударило по восприятию. Оно требовало ответа, хотя для многих посетителей дома Гёте это показалось бы мелочью.
3
Мы с моим спутником были приглашены на ужин к автору книги о Гёте, директору «национальных исследовательских и мемориальных учреждений немецкой классической литературы в Веймаре» профессору Хельмуту Хольтцхауэру. Под проливным дождем вечером машина привезла нас на тихую улицу с красивыми домами типа вилл, и мы очутились в изящной квартире-модерн, с чем-то уютно-интеллектуальным, располагающим к беседе. На столе в гостиной на красивой подставке горела толстая красная свеча, толще охвата ее ладонью. И она не просто горела: алые восковые языки, расчленяясь от фитиля, опадали вокруг огня, как лепестки от пестика. После ужина мы уселись вокруг нее, и, пока длился наш разговор, свеча раскрывалась все больше и больше чудесным алым цветком, словно постепенно расцветая.