Зарубежные письма
Шрифт:
Жена профессора показала мне «очаровательную книжку», над которой «умирала со смеху». Это был немецкий перевод нашего «Козлотура». Профессор принес немецкую книгу в голубой обложке — первое издание моего «Гёте», вышедшее в ГДР много лет назад и с тех пор дважды переизданное, раз в ГДР и раз — подпольно — в ФРГ. Это были предварительные мостики к большому разговору, в своем роде осторожное приближение друг к другу. В конце их последовала естественная фраза хозяина о том, что нового нашла я в экспозиции дома Гёте со времени моего «Путешествия в Веймар», то есть с июля 1914 года?
Но вместо ответа я прежде всего сама обрушилась с вопросом, какой мучил меня весь день, с вопросом, имеющим значение, быть может, только для заядлых, правоверных гётеанцев: как это так можно произвольно переменить одеяло в спальне Гёте и вместо стеганого ватного, тускло-зеленого цвета, обветшалого, но настоящего, собственного
И тут профессор Хольтцхауэр повел рассказ о вещах действительно интересных, хотя на первый взгляд невероятных. Хотя ткани выдерживают, не рассыпаясь, тысячелетия, что нам известно по египетским мумиям, но в обычной обстановке жизнь их куда короче. Тускло-зеленое старенькое одеяло, хранившееся в музее Гёте свыше восьмидесяти лет и виденное мною уже совсем обветшалым в 1914 году, не выдержало действия времени, оно стало распадаться. Исследуя его ветошь, расщепляя его хлопья, чтоб достоверней восстановить его краску и субстанцию для нового одеяла в музее, химики с изумлением нашли, что первоначальный его цвет был вовсе не зеленым, а красным, он как бы выцветал десятки лет, изменяя свою окраску и подтверждая отвергнутую физиками собственную теорию Гёте в его «учении о цветах» (Farbenlehre): «Он с того света доказал ньютоновцам, что был прав, — полушутя-полусерьезно закончил свой рассказ Хольтцхауэр. — А если говорить о новых наших исследованиях за прошедшие годы, то они связаны с сегодняшним днем. Многие идеи Гёте, его прогнозы главным образом в химии, оказались близкими, интересными нашему времени. Да вот живой пример — мой сын Мартин, он химик, пишет диссертацию об идеях Гёте в химии…»
Мартин, сосредоточенный и молчаливый, сидел тут же, задумчиво глядя на золотой пестик свечи.
Химический анализ рассыпавшихся хлопьев старого гётевского одеяла… Это было необычайно, неожиданно для меня, и оно вывело наш разговор прямо in medias res, в середину дела, поскольку своей старой книгой и всем неумирающим интересом к Гёте я ставила во главу угла его изучения — именно научную, философскую апперцепцию гения, его значенье как мыслителя новой эры, как близкого нам, приближающегося к нам диалектика-материалиста. В течение многих лет, получая постоянно программы конференций по Гёте из Веймара и приглашенье выступить на них, я не раз задумывалась над темой «Ленин и Гёте», «Значение Гёте для Ленина», но откладывала ее за недостаточностью продуманного материала, за отсутствием времени проделать нужный анализ над каждой страницей «Материализма и эмпириокритицизма»…
Беседа — особый вид творчества, обоюдного или даже коллективного, если участие в ней принимают не только двое. Вот почему после нее человек чувствует себя обогащенным вдвойне — и отдачей и полученьем. Да, Веймар во многом изменился, он шагнул вперед, он лицом повернул традиции к современности, ввел весь их еще не вскрытый потенциал в служение будущему; по он же показал и то, как вся глубина этого потенциала, жизненная сила мирового, общечеловеческого гуманизма, становящаяся бесплодно-абстрактной в условиях старых, отживающих общественных отношений, — обретает плоть и кровь, жилую конкретность в новых — социалистических.
Спустя два с лишним месяца после моего возвращенья из ГДР в Берлине происходил конгресс писателей. Я следила за ним по очень общему, почти ничего, кроме голых фраз, не дающему репортажу в «Берлинер цейтунг». Но одно место, не схожее с тем, что обычно говорится и на наших писательских съездах, остановило меня. Это была коротепькая выдержка из доклада профессора Макса Бальтера Шульца, директора Института литературы имени Иоханнеса Бехера. Он сказал: «Сейчас в Германии — два немецких государства, антагонистически стоящих друг против друга… Признание живущими в Германии писателями своей идентичности с тем или с другим государством, с социалистической общественностью или с антиобщественностью капиталистической, создает тем самым и две немецкие литературы. Какая-либо третья немецкая литература, считающая себя не идентичной ни с той, ни с другой, объявляющая себя автономной, не желающей служить никакому делу, кроме своего собственного, ищущая свою «общественность» лишь в измышленном собственной головой псевдоинтернационализме, обречена, как это учит весь исторический опыт, заранее на общественное бесплодие. Буржуазный немецкий писатель, все еще показывающий своему обществу в темпом зеркале старые буржуазно-гуманистические и демократические
163
«Berliner Zeitung», 1969, 29 мая, стр. 3, колонка 6.
Да, старые гуманистические идеалы, выраженные в оболочке своего времени и своего класса, ближе стране социализма, нежели левацкая мнимоинтернациональная заумь бесплодного эгоцентризма, лишенного знака времени, истории, родины. И это потому, что наследником всей старой гуманистической культуры, осваивая и нацеливая все живое в ней, является повое, социалистическое общество…
4
В это утро я поняла, пережила всем сердцем призывное восклицанье короля Лира «Дуй, ветер, дуй!», звавшего с диким отчаяньем бурю, вместо того чтоб укрыться от нее. На улице, когда мы вышли из своего «Элефанта», было похуже бури: ветер стегал, дергал, рвал клочьями комариные кучи дождя, саранчовые кучи снега; лужи лопались под ногами, обледеневшие за ночь; смотровое окно в машине, покуда мы тяжело скользили из Веймара, было залеплено пощечинами грязи, замазано дожде-снегом, и его приходилось вытирать чуть ли не на каждом полукилометре. У едва видимого строения машина стала. Отсюда надо было идти пешком, идти огромные расстояния в обведенном проволокой пространстве, от объекта к объекту, и тут я, как Лир, готова была благословлять погоду, пронизывавшую до костей, потому что это было самой меньшей данью человеческому изнеможенью и ужасу, погребенному в этой страшной пустыне. Мы шли, миновав ворота с гнусной готической надписью «Каждому — свое». Мы приехали в Бухенвальд.
Что рассказать читателю об этом последнем веймарском «музее»? Передо мной огромная книга со всеми, от первого до последнего, документами, связанными с невероятным обесчеловечиванием, проявленным здесь нацистами, — скрупулезно точно, аккуратно, как роботы. Но я захлопнула книгу. Лучше по памяти и только о том немногом, что непосредственно обожгло память.
В первом из «объектов» была невинная медицинская комната со столиком для записи чуть ли не санаторных данных: вес, рост… У стены возвышалась вертикальная стойка с показателями сантиметров и метров. Сюда вводили пленника, раздевали и ставили, чтоб измерить рост. Опускалась сверху дощечка, словно шлагбаум, на цифре роста. А с той стороны, за стеной, тоже была комната и против той же стены с доской — узкая, незаметная вертикальная щель в соответствии со шкалой сантиметров. И стоял человек с чем-то черным, как свернутая кобра, в руках. Когда в «санаторной комнате» устанавливался рост пленника, дуло револьвера точно входило в щель на уровне человеческого затылка — Genick по-немецки, — и с выстрелом наступала мгновенная смерть. Операция так и называлась «Am Genick», в затылочную часть. Упавшего быстро тащили по узкому цементному канальчику — в скрытый от глаз, но тоже рядом, в двух шагах, морг, с тем только отличием от обычных моргов, что мертвецов тут наваливали кучей друг на друга, а не накладывали на столы.
Коридор; роздых от мгновенных методов уничтоженья; фотографии на степах. Вот живое лицо, верней — лицо живого человека. Надо было, чтоб он был жив. Потому что сдирать кожу с лица живого — значит получить лучший по качеству материал. И лицо — без кожи. Из обнаженных глазниц глядят человеческие глаза. Мясо вместо лица не имеет мимики, не имеет выраженья. Глаза — тоже. Но они не мертвые. А тут же за стеклянной витриной какой-то сморщенный дамский ридикюльчик, еще какая-то галантерея, сделанные из лицевой кожи этого ободранного человека. И дальше — фото, фото. Вот фотография странного субъекта, вы его можете встретить на улице, где-нибудь в театре, сесть с ним рядом. Несчастная женщина может даже влюбиться в него — во что-то странно подкинутое зрачками ввысь, фанатическое в этом лице. Подпись: садист Мартин Соммер, тот, кто был инициатором всех изощренных пыток, кто проделывал их сам, своими руками, над людьми, присланными в его распоряжение. Он не просто злодействовал, как обычные злодеи в книгах. Он наслаждался злодейством.
Крайняя степень, до чего может дойти человек, высшее созданье природы. Говорят, в крови людей имеются бациллы чуть ли не всех болезней, но люди могут прожить до смерти, не заболев ни одной из них. Значит ли это, что в душе человеческой — по Достоевскому — могут жить потенции ко всякому виду порока, всякой страсти, ко злу, к жестокости, мучительству, истязательству, убийству? И если, как для оживления болезнетворных бацилл, создадутся нужные условия для этого, — пробудятся и проявятся в ней потенции зла, последнего падения человека, хулы на «духа святого», на то, чем стал человек — человеком?