Зарубежные письма
Шрифт:
Судя по тем самым проспектам, которые до нас но дошли, Международный фестиваль, посвященный двухсотлетию Бетховена, захватил май, сентябрь и первую половину декабря. В течение этих трех циклов слушатели познакомились с одними из лучших оркестров, дирижеров и солистов в мире: среди оркестров — Амстердамский, Лондонский, Венский; среди дирижеров — Отто Клемперере и Герберт фон Караян, а среди солистов есть и наш Эмиль Гилельс. Но все это — не в декабре, а главным образом — в сентябрьском цикле. Мне же (к «шапочному разбору») досталось финальное исполнение Missa Solemnis в Бонне и Девятая симфония Бетховена под управлением Рафаэля Кубелика — в Мюнхене. Но хоть и жаль было пропущенного, Торжественная месса (Missa Solemnis) и прощальное исполнение Девятой были, в сущности, кульминацией всего того, что гений Бетховена хотел завещать миру. Он их писал почти одновременно, переходя в работе от создания одной к творчеству другой. Торжественная месса писалась в годы 1819–1823, а Девятая в 1822–1824. По нумерации ого работ первая помечена № 123, вторая № 125, и за ними до самой его смерти следует почти лишь несколько квартетов. Обе эти вещи, грандиозные по замыслу и звучанию, Бетховен писал глухим.
Бонн
II. Бетховен в Бонне. Missa Solemnis
1
На всех плакатах, рекламах и путеводителях к городу «Бонн» был прибавлен эпитет «бетховенский». И эго не только потому, что в Бонне родился и провел свое детство величайший композитор в мире, любимый Лениным. Чего нельзя отнять у столицы Западной Германии, так это ее старой музыкальной культуры. Музыку любили и «поощряли» духовные и светские правители города в позапрошлом веке. На окраине города стоит белый особняк, бывшая психиатрическая больница. Здесь в прошлом веке в тяжелой депрессии провел последние годы своей жизни Роберт Шуман и умер в 1856 году, а нынче открыт музей Шумана и архив Макса Регера. С Бонном связаны имена Иоганнеса Брамса, Феликса Мендельсона, Листа, замечательного квартета Иоахима, крупных музыковедов.
И сейчас в архиве Бетховена, где собраны огромные рукописные богатства, пожертвованные швейцарцем Бодмером бетховенскому музею, работают такие исследователи, как Иозеф Шмидт-Горг. Все это по праву делает Бонн своеобразным музыкальным центром, которого нельзя миновать, если хочешь знать и писать о Бетховене.
В день рождения великого музыканта — 16 декабря — мы подъехали к его Дому-музею, когда уже падали ранние зимние сумерки, в полной уверенности, что в этот день работа музея затянется и нам не пробиться будет среди посетителей. Но в холле было пустынно. Директор музея, д-р Людерс, ушел, не дождавшись нас. Другое «рождество» перетянуло его, — люди спешили разойтись пораньше, поспеть в магазины. Но хотя Дом-музей почти уже «закрывался», нам удалось сразу почувствовать его особенность, бросившуюся мне в глаза и во Франкфурте, в доме Гёте: показ бюргерского, традиционно немецкого происхождения семьи национального гения — его предков, его связи с местом рожденья. В других местах, связанных с музыкантами, — например, в венгерском имении Брунсвиков, Мартонвашаре или в моцартовской Бертрамке в Праге — чувствовалось продолжение живой жизни творца, обращенной к современникам, — в его музыке: концерты старинных инструментов в Бертрамке, постоянно исполняющие Моцарта; пластинки с бетховенскими вещами, звучащие для каждого посетителя в Мартонвашаре. Но тут, в боннском музее, теплится перед иконой на лестнице лампадка («как в те времена»), — она живет. А рядом — безмолвен венский рояль, изготовленный в 1818 году специально для Бетховена мастером Конрадом Графом, с четырьмя струнами вместо одной для каждого тона, чтоб глохнувший музыкант мог слышать себя. Безмолвен в комнате музея и другой инструмент — старенький стенной орган из церкви Миноритов, на котором, заменяя своего учителя, играл для молящихся двенадцатилетний Бетховен.
Рояль Графа был, впрочем, ремонтирован для фестиваля, и на нем играл для фестивальной публики пианист Иорг Демус. Мне кажется, что «реставрированное» исполнение могло носить несколько рекламный и, во всяком случае, «стилизованный» характер, в то время как тысячекратные повторения его с пластинок в музее зазвучали бы жизненно и народно…
Среди множества экспонатов музея два привлекают особенно и заставляют задуматься: волосы Бетховена и его слуховые трубки.
В каталоге, среди мелких предметов, упоминается фантастический ландшафт, сплетенный из его волос. Сын булочника Фишера, в чьем доме долго жил Бетховеп, оставил знаменитое описание его внешности, которым руководствовались позднее многие художники: «Короткий, широкий в плечах, с короткой шеей, круглый нос, черно-смуглый цвет лица, ходил всегда сгорбленным (сутулым, с наклоном вперед). В доме, когда он был мальчиком, звали его испанцем».
По этому описанию и некоторым портретам создалось впечатление, что Бетховен был черноволос. Я не нашла в боннском музее волосяного «ландшафта». Но в венгерском музее Мартонвашара хранится локон Бетховена, кем-то срезанный и тонко повязанный «на память». Этот локон — белокур. Он подарен музею оркестром. И за сердце берет странная жизненность этих волос, эта их неожиданная белокуростъ, мягкость, шелковистость, как у детей; их блеск — тоже неяркий, как у детей. Живой мар-тонвашарский локон рожденного двести лет назад человека так же потрясает, как неуклюжие, примитивные, грубокустарные слуховые аппараты, собранные в боннском музее, которыми пользовался глохнувший с двадцати восьми лет Бетховен. Что толку говорить словами поэта:
Будь глух, как Бетховен, И слеп, как Гомер…Слепым делает Гомера скульптурная маска в глубокой старости, быть может изображая старость, а не слепоту. А глухота была для Бетховена, как клетка для льва, страшным, непереносным несчастьем, неслыханной мукой, которую он долго скрывал, с которой отчаянно боролся, — и эти орудия — трубки длинные, короткие, огромные, загнутые, с какими-то приспособлениями, и каждая с кривым кончиком для втыкания в ухо, — трубки, обращенные своими жерлами к собеседнику, кажутся сейчас орудиями пытки. Воплем звучат слова его знаменитого «завещания», написанного в городе Хейлигенгатадте:
«…Какое унижение, когда кто-то возле меня слышит издалека флейту, а я ничего не слышу, или кто-нибудь слышит пение пастуха, а я опять ничего по слышу, — такие случаи доводили меня почти до отчаяния, недоставало немного, чтоб самому кончить свою жизнь… о, люди, если вы когда-нибудь это прочтете, подумайте, как вы были несправедливы ко мне, а несчастный — пусть он утешится, найдя себе подобного, кто — назло всем несправедливостям природы — делал все, что в силах его, чтоб стать в один ряд с достойными художниками и людьми…» [164]
164
«Ludwig van Beethoven». Bonn, Beethoven-Archiv, 1969, S. 21.
Это было писано шестого октября 1802 года, когда Бетховен еще не создал ни «Героической», ни Пятой, ни Шестой симфоний. «Героическую» он написал через год, а спустя шесть лет началось его великое восхождение к Радости — назло «несправедливостям природы», в борьбе с отчаяньем, с бессилием, с нестерпимым, истребляющим беспокойством венской жизни, с ее почти непрерывной сменой квартир, переездами с улицы на улицу, одиночеством, изнуреньем болезнями, — в 1808 году прозвучали сразу могучая Пятая; тихая, примиренная с природой, пастушеская идиллия Шестой; и — пенящийся бурным восторгом, предчувствием вселенской радости водопад «Фантазии» опус 80, этой предтечи Девятой симфонии. Такого второго могущества духа, плоды которого равны сило его нравственной мощи, мировая история искусства не знает.
Из музея мы успели съездить на кладбище, тоже ставшее историческим, как музей, и открытым для осмотра лишь в определенные часы дня, — и там, у самого входа, навестили могилу матери Бетховена. На ее памятнике высечены две строчки из бетховенского письма, адресованного фон Шадену почти сразу после ее смерти: «Она была мне такой хорошей, любящей матерыо, моим лучшим другом». А к ним прислонен огромный букет еще свежих золотистых хризантем, повязанный сине-красной лентой, — от Со-лета (Rat) города Бонна. Кладбище — чинное, с расчищенными дорожками и путеводителем, по которому мы отыскали и могилу жены Шиллера, Шарлотты, с сыном Эрнстом; и могилу сестры Шопенгауэра, Аделаиды; и в самом центре кладбища — большое полукружье эффектного памятника Шуману и его жепе, Кларе. Можно было долго ходить среди этих аккуратных дорожек, встречая, как где-то в гостиной, «добрых знакомых», встающих в памяти из прочитанных книг: историка Нибура, Августа Шлегеля, братьев Буассере, друга Вагнера — Матильду Везендонк… Нужно было возвращаться, чтоб не опоздать на концерт.
2
Фрейфрау фон Киари заехала за мною в положенный час, и мы с ней оказались почти у самой сцены, хотя билеты были в первом ряду амфитеатра. В ФРГ, а может быть, и в других новых зрелищных и концертных зданиях Запада полукруг начинает резко вытеснять прямую линию. Замечательное здание «Зал Бетховена» («Beethovenhalle Bonn»), которым гордится столица ФРГ, с его совершенной акустикой, построено сравнительно недавно. В нем полукругом расположена не сцена к зрителю, а зрительный зал к сцене. Поэтому те места в амфитеатре, которые находятся на краях рядов, оказываются даже ближе к сцене и удобнее, чем «прямолинейные» места партера, вкрапленные в середине зрительного зала.