Зарубежные письма
Шрифт:
Когда мы пришли, фойе было полно нарядной толпой, причем разнотипность женской одежды показалась мне почти маскарадной. Мини еще не вышли из моды, они еще мелькали кое-где, но их явно утесняли элегантные макси, клетчатые юбки-клеш. Но видней всего были странные женские фигуры в длинных платьях в обтяжку, с неожиданным веерообразным расхождением подолов в самом ниву, у пола, словно статуэтки стоячих кобр, для устойчивости поставленные на бахромчатые постаменты.
Мы запаслись программой и — приложением к ней, неожиданно очень старомодным. Брошюра с пометкой «1845 год», с готическим немецким шрифтом; и на ее обложке кроме заглавия мессы стояло: «Короткое объяснительное описание к бетховенскому празднику, сделанное и посвященное, как скромный праздничный подарок, соучастникам и слушателям — от одного из членов Боннского певческого хора».
Это было прекрасно задумано организаторами фестиваля. Они
Missa Solemnis — не только высокая музыка, полная благоговейного, страстного и человеческого чувства, — она взывает из глубины своего отчаяния и надежды — к ответу. В жизни людей нет ничего тяжелей безответности. Эпитет, любимый Достоевским, — «безответная» — говорит о существе, уже ничего не ждущем, уже потерявшем надежду. Вся музыка последней мессы Бетховена — это требование ответа и тут же, силою выраженной скорби, выраженного предела страданья и восторга — уже сама — дающая ответ человеку. Таким ответом ложатся на душу слушателя грандиозные песнопения, снимающие своей требовательностью острую, не разрешенную в гармониях, как бы безответную, а только ждущую и молящую полифоничность. Трудно передать, каким большим праздником для слушателя бывает прослушиванье этого «предпоследнего» творения Бетховена. Зал был полон, исполнение было чистое, прозрачное, классическое по следованию за традицией, и боннский дирижер Фолкер Вангенхейм, еще молодой, с умным лбом и немного деревянными, но точными движеньями, вел мессу увлеченно, — тут я хотела бы поставить завершающую точку.
Но не могу.
Дело в том, что к концу, — вместо обычного подъема к «Агнцу божию», где вырывается главная мольба Бетховена, музыка достигает выразительности завещанья людям и где хор — даже в обыкновенных, более обычных и более слабых по качеству исполнениях — обретает максимум одушевления и пафоса, — я совсем неожиданно заметила скрытый зевок сидевшего передо мной пожилого мужчины. И на лице его соседки, элегантной дамы, — откровенное утомление — от долгой отсидки в кресле, от кажущегося однообразия звуков, не знаю — от чего еще. А пел хор… но и хор как будто не вложил всю мощь в последние слова, которыми Бетховен требовал… чего он требовал? Agnus dei, dona nobis pasis, — dona, dona! В музыке это «dona, dona» звучит, как протянутые руки, — дай, дай! Дай нам, дай человечеству МИР! Огромным социальным чувством, страстной жаждою наполнена эта музыка моления о мире. Как опа была понята скромным анонимным участником хора сто двадцать пять лет назад! Как расшифровал он ее в своем слове — подарке «всем соучастникам и слушателям»!
«…И весь оркестр вступает, убежденно заканчивая, и запечатывает с повторным крепким заключительным аккордом моления и его заранее видимое свершение. Все в целом — это мольба о мире внутреннем и внешнем (как великий мастер сам, в начале этой dona (дай), сам выразительно на это указал надписью), при котором, чтоб совершенно понять его смысл, надо представить себе врем, я написания мессы. К благочестивой молитве внутреннего человека о покое и мире его души притягивается, в связи с историческими событиями, мысль о внешней действительности, об ужасах войны, которая вторгает мир в смятение и бедствия, — и заканчивается сладостным благословением и надеждой вконец достигнутого мира…» [165] Это было написано сто двадцать пять лет назад.
165
Ludwig van Beethoven. Missa Solemnis. op. 123, bei Henry und Gohen. Bonn, 1845, S. 29. (Курсив всюду мой. — M. Ш.)
О
Я но хочу писать дальше, чтоб не винили меня в придирчивости, а ночью, в номере, с великим удовольствием перечла книжечку хориста, снова пережив с ней, по ее страницам, следование шести молений Бетховена. II поблагодарила за псе устроителей фестиваля!
III. «Рейнская стрела»
Каких только пет названий у железных дорог Западной Германии! Мифология, история, пейзаж — и только чуть-чуть хозяйства. Дорога Нибелунгов, дорога Зигфрида, дорога Замков, Зеленая дорога. Романтическая дорога, Дорога немецкого вина (вдоль Мозельских виноградников). Даже та, что идет на север, к Нидерландам, поэтически названа Дорогой птичьего полета, не потому, что поезд на ней развивает птичью скорость, а потому, что проложена опа но трассе, где птицы летят зимовать с дальнего севера на теплый юг. И только через Рур просто ходит экспресс, возле которого в справочниках деликатно указано: кто хочет обойти этот участок, надо пересесть там-то и там-то. Мне предстояла самая сказочная среди этих сказочных дорог — Золотая. И на самом сказочном из поездов ФРГ — на «Рейнской стреле».
Мы долго стояли с фон Брауном на грязноватом и неказистом боннском вокзале, поджидая таинственную «стрелу». Мимо шли поезда с надписями «Мюнхен», и я каждый раз делала шаг в сторону, но Браун отрицательно качал головой. И вот опять направление — Мюнхен. На этот раз — «стрела», ее номер и буквы ТЕЕ-22, ряд элегантных вагонов первого класса, коротенькая остановка. Сижу на своем месте в купе, к сожалению — не возле широкого окна. В купе шесть мягких сидений с подлокотниками, подвесными подушечками и выдвижными скамеечками для ног. У окна справа и слева удобно разместилась чета немецких бюргеров преклонного возраста, — видно, заранее знавших, какие номера заказать. Она, пухлая, в седых локонах, сняла модный сапог с толстой ноги и вытянула ее на скамеечку, отдыхать. Он — поджарый и лысый, любезно вскакивавший каждый раз, чтоб помочь соседям дамского пола, и без умолку рассказывавший о себе всю дорогу, — мы узнали, что ему шестьдесят девять, что он вставил в Кёльне зубы, что жена модными, по колено, ботинками натерла себе ногу, что для декабря погода на редкость теплая. На станциях входили и выходили, и он тотчас вступал в горячую беседу с новыми соседями.
Я была тоже втянута в разговор. Я давала всем медицинские советы по части их же лекарств, имеющихся у нас, но совершенно им незнакомых. Но когда меня спросили, что именно влечет меня в баварскую столицу, и я ответила: «Концерт под управлением Кубелика», — лицо пухлой дамы с больной ногой выразило полное недоумение, а двух других, спортивных девиц, подсевших к нам по дороге, — что-то вроде резкого недоверия. Дама подняла вверх ладошку и сделала то выразительное потирание пальчиков друг о дружку, которое всем и везде говорит без слов: «А денежки? Денежек это стоит, денежек!» Возле сидений моих соседок висели шубы — одна каракулевая, две другие — замша на меху. Соседки источали в купе тонкий запах французских духов. И я невольно подумала, что наши девушки есть-пить не будут, в товарный сядут, а не в дорогую «стрелу», но на концерт с Девятой Бетховена и знаменитым дирижером — умрут, а попадут… И вообще, говоря по-комсомольски, — какой может быть разговор.
В Кобленце я встала с места и вместе с бесшумным движеньем поезда начала выбираться из своего вагона. Мой поездной путеводитель (на каждом сиденье лежало по одному!) предупредил, что в этом поезде есть «отделение видовое», где, между прочим, посетителей (со всего поезда) просят подолгу не задерживаться, а посидеть, полюбоваться и дать и другим сделать то же самое, освободив для них место, — за что, по западноевропейской привычке, «ваша немецкая федеративная железная дорога заранее говорит вам большое спасибо». Что за видовое отделение? Ведь мы проезжали всю немецкую мифологию, покорившую не одних только немецких поэтов! Мы проезжали вдоль Рейна, дно которого излучало сквозь изумрудную воду отблеск таинственного «золота»; а на прибрежных скалах высился замок Лорелеи, той самой Лорелеи, о которой не только немецкие классики, но и современный французский поэт, Аполлинер, написал, как она бросилась со скалы: