Зарубежные письма
Шрифт:
Это было сказано шутливо и воспринято как шутка, — и Вернер Ясперт задал новый вопрос: когда же апостол Павел из эллина Савла превратился в философа-проповедника Павла?
И дальше пошел разговор о первой мировой войне, о выступлении пораженцев, о том, как поражение старого мира может служить рождению нового, а победа — только укреплению этого реакционного старого. Если я привожу более или менее точно это начало очень глубокой, очень интересной для обеих сторон беседы в обществе людей, искренне желавших попять советского человека и расположенных к повой, советской действительности, — то потому, что стою за самые разнообразные формы и методы нашего общения со старым Западом. Форма этого общения должна быть гибкой, но всегда — искренней. В этом ее КПД — коэффициент полезного действия. До сих пор не знаю, кто был Верпер Ясперт, кроме того, что он побывал в Ленинграде в 1964 году и поделился своими впечатлениями в книге, написанной участниками этой поездки. Но знаю, что мы встретимся друзьями, если вообще встретимся, — хотя бы он был далек от коммунизма.
На прощанье Мохальски поблагодарил за беседу, «давшую им много нового», как он выразился. Его напряженные глаза в этот вечер постепенно таяли и теряли свою Напряженность. Взяв со стола толстый том, отпечатанный cro издательством в 1967 году, — «Sowjet-Sibirien und Zentral Asien heute» («Советская Сибирь и Центральная Азия сегодня»), он подарил его мне, сказав, что я кое-что узнаю об их собственной деятельности на пользу сближения Западной Германии с Советским Союзом, если прочту эту книгу. И на ночь, когда наконец зажгла ночник у своей кровати, я действительно начала читать и зачиталась нашей Сибирью, показанной свежими глазами наблюдательных немцев.
2
Знаем ли мы сами дивные просторы нашей могучей Сибири, чувствуем ли ее колоссальный размер так, как пережили и запечатлели его в немецкой книге двадцать путешественников, приглашенных в январе 1967 года (в лице издательства «Голос») нашим, советским Комитетом защиты мира? Они пробыли у нас в гостях с 9 до 28 апреля, облетели Новосибирск, Иркутск, Братск, Байкал, Алма-Ату, Ташкент, Самарканд, Бухару и закончили этот богатырский облет в Москве, на совещании с советскими деятелями. Все это — особенно впечатленья от Академгородка в Новосибирске — было подробно передано авторами, с беседами, встречами, вопросами и ответами, — и при всей деловитости изложенья удивительно интересно в чтении.
Конечно, читая, не можешь не понимать разницы подхода к вещам у нас и у наших гостей. Когда пастор Мохальски в своей восторженной статье-очерке пишет о Новосибирске, что одна эта область Сибири включает в себя Англию, Голландию, Данию и Бельгию, вместе взятые, то нашему воображению это ничего не говорит: пространственные масштабы, поскольку мы меряем их всю нашу жизнь и привыкли к ним, на нас как-то не действуют. Когда он приводит цифры научных учреждений и ученых Новосибирска, это в порядке вещей, мы знаем их. Привычное не воспринимается дифференцированно, не дает ощущения качественной разницы между их восприятием и нашим. Но вот в выводе, в направлении внимания есть для нас эта разница. Маленький пример: в первый год Отечественной войны я остро почувствовала на Урале разницу поколений или, чтоб быть точной, не только ее, а новый тип молодого советского рабочего нового, подросшего поколения, когда один из передовых наших ударников, рабочий Дмитрий Босый, прервав разговор и взглянув на часы, сказал мне: «Пора лететь, поспеть на аэродром» — с простотой, как прежде сказал бы: «Пора домой». Меня тогда поразила простота и быстрота освоения нового вида транспорта, самолетного, у нашего рабочего класса, у молодежи, отцы которой где-нибудь в глухой деревне с благоговейным чувством взирали на «чугунку» с дымящим паровозом, увиденную ими впервые. Мне бросился в глаза маршрут, проделанный ростом сознания и привычек у рабочего в новых социальных условиях. Но для наших западных гостей то же самое явление измерилось не на масштаб человеческого роста, а на масштаб расстояний, воспринимаемый нашими людьми. Самолет из Иркутска в Братск [(«рукой подать — всего шестьсот километров, — а что такое шестьсот километров для Сибири!») из мерила роста сознания становится мерилом чувства расстояния. «Кажется, будто каждый здесь у себя дома: портфель в сетку — сел — вынул газету. Так оно в Сибири: расстояния не играют никакой роли, самолеты здесь — автобусы» [167] .
167
«Sowjet-Sibirien und Zentral Asien heute». Frankfurt a. M., Stimme-Verlag, 1967, S. 69.
Интересно и по-разному, в открытую, делятся двадцать западных путешественников своими мыслями о Сибири и о нас. Среди ученых и журналистов едет крупный промышленник, господин Курт Кёрбер, собственник так называемого Хауни-производства в Гамбурге, продукция которого была представлена в Москве на выставке. Для пего мы — рынок, и острыми глазами практика он подмечает все наши недостатки, с которыми борются и наши газеты, — и когда он их подмечает и описывает, ставя их рядом с явлениями огромного скачка Советской страны в области науки и техники, — становится стыдновато за себя. Богословы, тоже бывшие в группе путешественников и всюду главным образом искавшие встреч и бесед с представителями разных церквей, удивительным образом обпаруяшли пехватку того самого «отделения церкви от государства», какое отлично усвоили руководители церквей у нас, — по принципу «кесарево — кесарю, божие — богу». Им как будто все время хотелось встретить в ответах наших церковных пастырей залезаиие «божьей» оценкой в «кесареву» область, а когда этого не случалось, ответы казались им уклончивыми. Впрочем, ответы казались уклончивыми не только одним богословам, но и журналистке, Марион Дёнхофф.
Уклончивость воспринимается западными людьми, ждущими у нас ответов на вопросы, так же неверно, как неверно воспринимаем мы иногда эти западные вопросы. Они, их вопросы, кажутся нам каверзными, а им наши ответы — уклончивыми. Но, по-моему, в большинстве случаев ни там, ни тут нет ни каверзы, ни уклона. Когда вопросы касаются явлений, связанных с корневым существом нового строя, поворотом в области истории, или каких-либо искривлений, проистекших от нарушений главных, корневых принципов нашего общества, — ответ очень затруднен обилием объяснений, которые нужно начинать с Адама. Если ответишь близлежащим звеном явленья, последует новый вопрос о предыдущем звене, — и придется шаг за шагом поднимать целую сеть того сложного целого, которое можно назвать «социальной историей Октябрьского переворота на Руси и строительства в ней социализма». Уж не говоря о немыслимой протяженности такого ответа, под стать нашим сибирским расстояньям, — можно держать пари, что он или не будет понят, или опять-таки покажется уклончивым…
Вот почему надо держаться конкретно и быть всегда искренним и в вопросах и в ответах. Удивительно хорошо отвечал товарищ Палецкис в конце книги, когда западные гости собрались в Москве на заключительное совещание. И хорошо делает издательство «Голос» — нужную, умную работу, — издавая целую серию небольших брошюрок под названием «Ответы». Судя по проспекту, они касаются многого, что интересно для обеих знакомящихся друг с другом стран, Западной Германии и Советского Союза. Например: диалог между марксистом и христианином (он назван несколько иначе: «На пороге диалога между христианином и марксистом»). «Хозяйство, общество и демократия в Федеративной Республике», «Подъем и кризис немецкой социал-демократии», «Реформация за 100 лет до Лютера, — три речи, которые Ян Гус не смог произнести в Констанце» и т. д. — конечно, это не марксистские работы в нашем смысле слова, но они прогрессивны, критичны, информационны в объективном духе, проникнуты желанием обоюдного ознакомления.
Издательство «Голос» выпустило и превосходную книгу с четырьмястами пятьюдесятью документами из наших архивов об истории Ленинграда, с Октябрьского переворота, и до гражданского подвига ленинградцев во дни блокады… «Против своей воли даже враги оставили этому городу свидетельства его величия», — говорится об этой книге. Издательство собрало и напечатало очерки советских людей о ФРГ, книгу Валентина Бережкова (редактор «Нового времени») о дипломатической миссии к Гитлеру в Берлине 1940/41 года. Если помнить, какими острыми были взаимоотношения между ФРГ и нами все эти годы, то скромная работа пастора Мохальски, собирающего людей, настроенных просоветски, ведущего в этом духе издательскую работу, организующего поездки наших людей в ФРГ (герром Кёрбером предложена была даже стипендия для трех советских студентов в немецком университете и западных немцев в Советском Союзе), — эта скромная работа делает свой серьезный вклад в пользу мирного сосуществования.
Франкфурт-на-Майне
VII. «Старая Хейдельберг»
На немецком языке это она, женского рода. Гора Хейдель. И в старинной песенке о пей поется:
Alt Heidelberg, du feine. Du Sladt an Ehren reich, —что в переводе звучит почти нежно: «Старая Хейдельберг, ты тонкая, ты город, богатый почестями…» Утром, раздвинув шторы, я впустила в мой франкфуртский помер яркий солнечный свет. Как и в Мюнхене перед прогулкой, нас с Александрой ожидал сегодня необыкновенный день, на этот раз без снега, нагретый солнцем, без единого облачка, — для поездки, которой я ждала с очень большим волненьем, почти со страхом. Если существуют романтические «города моей молодости», то Гейдельберг был именно таким «городом моей молодости», поворотным пунктом почти в середине всей прожигой жизни, после которого эта жизнь, преломившись, пошла в другую — новую сторону. Пятьдесят шесть лет назад, закончив в Москве Высшие женские курсы, заменявшие женщинам университет, куда еще доступа нам не было, — я была направлена, по совету моего профессора Николая Дмитриевича Виноградова, в достославный город Гейдельберг, писать магистерскую диссертацию. Кончила я историко-философский факультет, и тема моей диссертации была историко-философская. А ее консультантом и руководителем в Гейдельберге должен был стать католический профессор Трёльч, один из известнейших тогда в Европе богословов.
Я приехала задолго до начала занятий, в летние каникулы. Помню мрачноватый холл и канцелярию старого университетского здания; и первую беседу с Трёльчем перед его летним отпуском. Он признался, что знает о теме моей диссертации ровным счетом не больше, чем знаю я сама. Но он заинтересовался ею, посмеялся, а потом, став серьезным, сказал, что, конечно, сделает все возможное, и огромная библиотека в моем распоряжении, и поможет покопаться в архивах… Тема действительно оказалась уникальной, и бедный Николай Дмитриевич, выудив ее из старого немецко-философского словаря, не подозревал, какую дьявольскую услугу мне оказал. Называлась она по-русски «Якоб Фрошаммер, философ мировой фантазии». А фундаментальный труд этого философа, который надлежало изучить и подвергнуть критике, — «Фантазия как принцип, лежащий в основе мира» — «Die Phantasie als Weltprinzip».