Зарубежные письма
Шрифт:
А современный гениальный советский музыкант в своей Четырнадцатой симфонии положил ее гибель на музыку.
Мы проезжали долину, где был сражен Зигфрид, и облака плыли над ней, те самые, пронизанные радугой немецкие облака, по которым уходили когда-то от людей ввысь древние германские боги, воспетые Вагнером. Все вокруг этой реки говорило многоязычной поэтической речью о вечной красоте земли, питающей народное воображенье… и большое окно было загорожено бюргерской четой, взявшейся сейчас за коробочки, баночки и бутылочки домашнего обеда! Обеденный час. Все равно надо двигаться. А я, признаться, всегда боялась этих скользких переходов из вагона в вагон и туго, со скрежетом, раздвигающихся дверей. Но «видовое отделение» победило.
Первая площадка — и волшебство словно шагнуло из поэзии мифа в прозаику людской жизни. Не успеешь дотронуться до раздвижной дверцы, к которой я долгие годы питала враждебное чувство, как она, эта дверь, мягко раздвинулась сама собой, словно от легкого дуновенья. И площадка не лязгала, не тряслась, силясь сбросить вас под колеса, а с плюшевой мягкостью приняла вашу ногу. Один вагон, другой — и вдруг, перед самым рестораном, — милейшая лесенка наверх, а наверху, словно это второй этаж лондонского автобуса, — под стеклянным куполом — прозрачная курортная веранда с мягкими креслами, столиками, стойками. Люди сидят, читают газету — зря, между прочим, занимая место. Другие, облокотись на стойку, говорят по телефону с каким хочешь городом или пишут открытки добрым друзьям. А вокруг — со всех сторон, по бокам, сзади, спереди, — плывет редчайшая красота, не стертая даже зимней декабрьской резинкой, а, наоборот, опушенная красивой сединой изморози, оголившая кой-где причудливые контуры гор, опрозрачнившая пролеты между курортными зданиями. И медленно-медленно но величавой реке, как бетховенские адажио, плывут длинные белые баржи-электроходы, унося за собой ваши очарованные глаза.
Сидеть бы часы или хоть минуты и впитывать, впитывать каждый поворот реки, левую и правую ленты берега, руины замков, готику острых церквушек, все вместе, все сразу, — но почтенные пассажиры, уткнувшие носы в газеты, сидят плотно в своих креслах, а свободных нет, все кресла заняты. И зачем только любезная немецкая дорога расточала им заранее это незаслуженное «большое, большое спасибо»!
С пасмурным видом, озаботившим вертлявого кельнера, я съела в ресторане самое дешевое блюдо из меню — «рагу на тосте» — и сердито двинулась в свой вагон.
А между тем стемнело. Мы пересекли Рейн и помчались вдоль Майна. Дороги — Романтическая, Замковая и и всякая другая — утонули во влажных сумерках до полной неразберихи. Соседей, начавших было дремать, быстро заинтересовало мое краткое, но сильное послесловие о том, что вместо подхалимского преждевременного «спасибо» у нас бы повесили «жалобную книгу» и карандаш на веревочке, — вот тогда не засидели бы чужих мест. Соседи с удивительной интеллектуальной быстротой подхватили мою мысль, хотя понятие «жалобная книга» пришлось подробно изъяснять. Пожилая дама с больной ногой рассказала тут же, в подтверждение моей мысли, «ужасающий случай в магазине», виденный ее «собственными глазами»: как, ничего но заплатив, одна молодая особа просто взяла из кучи товара пару чулок, бесстыдно подмигнула ей, увидя, что за ней строго-порицающе наблюдают, — и поспешно унесла, предварительно завернув их в магазинную бумагу, на которой среди цветочков было крупными буквами напечатано: «Большое, большое вам спасибо»…
Разговор коснулся частностей рождественской торговли и человеческой натуры.
И уже в полной темноте наплыл солидный мюнхенский вокзал, где меня должна была встретить новая «сопровождающая».
IV. Мюнхен и Баварские Альпы
1
Стоя на пустынном перроне, я чуть не впала в отчаяние: никого. Адрес гостиницы был, правда, у меня записан, но вдруг в ней места не будет, или такси не найду, или… недавно тут учинили ведь что-то реваншистское, о чем писали газеты.
— Вам удивительно повезло! — сказал мелодичный женский голосок за моей спиной. Хорошенькая белокурая девушка северного тина, с большим букетом в руках, безошибочно признав во мне меня, быстро представилась: Розмари Сопсалла, из общества «Между нациями». Оказалось, что мне предстоит, после кратчайшей передышки в гостинице, ехать на рождественский вечер, устраиваемый членами не то института, не го курсов, не то клуба по изучению иностранных языков, и на этом вечере, среди всего прочего, покажут балет «Русская зимняя сказка — Снегурочка». Честно говоря, мне очень хотелось выспаться перед завтрашним концертом, но отказываться было невозможно. В маленькой, по-домашнему уютной гостинице «Возле Оперы», — как и всюду, не городской, а частной, — хозяева приспособили для гостей-туристов шкафчик с целым набором спиртных напитков разного размера и типа, от крохотных и толстеньких, как контрабасики, до вытянутых кверху, как флейты. Пишу об этом потому, что, например, хозяева Тюльпанного отеля в Бонне снабдили свои номера «совсем наоборот» — Библиями на разных языках.
Передохнув, мы отправились в более нарядную гостиницу «Регина», где под «ужин» отведена была большая наемная зала. Вдоль нее приготовлены рядами столы, на столах приборы и перед каждым по апельсину. У стены оставлено место возле рояля для концерта. Мы приехали рано, Розмари упорхнула переодеваться, поскольку это она сама должна была станцевать Снегурочку, а я познакомилась с семьей организаторов ужина. Оказывается, этот своеобразный клуб объединил живущих в Мюнхене иностранцев и немцев, говорящих на иностранных языках, и собирает каждую среду своих членов для лекций, танцев, ужинов в складчину, — цели таких объединений я не представляю себе ясно. По неписаному клубному уставу — всякие дискуссии, могущие повести к спорам, решительно возбраняются…
По вечерам в Бонне я внимательно перечитывала немецкие газеты, и мне бросились в глаза любопытные сообщения, говорившие о большой тяге немецких женщин к таким собраньям. Не «клубным», поскольку постоянных клубов, подобных английским, это не касалось, — места встречи назначались не одни и те же. Я набрела, например, на особое — у нас сказали бы «мероприятие» под лозунгом «essen und sprechen», кушать и разговаривать. При этом занятии, очевидно отвечавшем какой-то внутренней женской потребности, собирались средства, которые потом расходовались на подарки старикам в инвалидных домах, и газета сентиментально описывала, как радовались получившие табачок или теплые шерстяные чулки к рождеству. Когда я поделилась этими газетными сведениями с Розмари, она резко запротестовала: у них — «совсем не то», у них — культурные, почти научные встречи.
Вот в это «совсем не то» стала чинно сходиться местная интеллигенция, понемногу рассаживавшаяся за столы. Семья главных «устроителей» — мать, дочь и зять — не бросила меня на произвол судьбы, мать села рядом и старательно записывала на бумажке различные русские слова, которые у меня прилежно выспрашивала: она изучала русский язык. Зять, доктор Макс Фенк, открыл собрание, сказал несколько веселых слов дружескому обществу, объявив, что «сегодня присутствует гость, писательница из Советского Союза», — и ужин, сопровождаемый рождественским концертом, начался…
Верней, это был не ужин, а поздний европейский обед — с супом и венгерским паприкашем. Концертную программу открыл молодой француз, учившийся пению в Мюнхенской консерватории, — обладатель хорошего голоса. Потом этот же певец вышел на сцепу в спецовке, сапогах и большой бороде, с метлой в руке, изображая русского дворника. Он принялся выметать мнимый снег, и тут, навстречу ему, выпорхнула моя Розмари, хорошенькая, как куколка, в звездной короне, в балетной пачке, и принялась танцевать вокруг него, становясь на пуанты. Ее потом сфотографировали, и она, возбужденная, счастливая, села за наш стол съесть свой остывший паприкаш.