Зарубежные письма
Шрифт:
2
Еще в первый же день в Бонне я спросила в обществе «Между нациями», была ли во время фестиваля возможность «простому народу», рабочему классу послушать Бетховена. Мне указали какой-то один пункт в рабочем экземпляре фестивальной программы, который я, нагнувшись, никак не могла разобрать по близорукости. Речь там шла не то о рабочем районе, не то о рабочем доме, где состоялся концерт… Но большего я ток и не узнала.
Тщетно искала я и в прекрасной по полноте культурной информации газете «Франкфуртер Альгемейне» что-нибудь об этом или хотя бы статей о Бетховене, отличающихся своим содержаньем от напечатанных в программе. И вдруг, перед самым отъездом на родину, судьба подарила мне два «замечательных» события, которыми и закончился для меня если не визит в Федеративную Республику, то бетховенский фестиваль.
Развернув 24 декабря ту же самую «Франкфуртер Альгемейне», которая никак не хотела рассказать мне о минувших концертах, я вдруг увидела на девятнадцатой странице, почему-то, однако, не в отделе искусства, а в отделе «Листок хозяйства», многообещающее человеческое заглавие «Бетховен нам дорог». Наконец-то! С жадностью погрузилась в чтение и — сразу поняла, почему не «отдел искусства», а «отдел хозяйства»…
В немецком языке, так же как и в русском, слово «дорог» имеет двойное значение. Дорогой (teuer) можно понять как милый сердцу, дорогой мой, любимый… Но тот же «дорогой» (teuer) означает дорого стоящий, дорого запрашиваемый, не по карману. И оказывается, заглавие статьи «Бетховен нам дорог» означает вовсе не любовь к Бетховену, не тот факт, что мы им дорожим, а просто-напросто — Бетховен нам не по карману! Он слишком дорого обходится, чтоб мы могли его играть. Слишком дорого обходится, потому что залы пустуют и даже, если они полны, сбор не покрывает затрат, а если прибавку сделаешь к стоимости билетов, и без того высокой, то окончательно опустошишь залы… Ведь все построено на собственности, на себестоимости, на расплате за наличные, вообще — на «личной инициативе», «личной предприимчивости», этих хваленых божках капитализма… За все плати: жалованье оркестрантам, солистам, дирижеру, оплата помещенья, освещенья, услуг, реклам, афиш, программ и прочего и тому подобного, и притом за наличные, и притом иа твою ответственность, и притом с полной свободой воли твоей собственной индивидуальности. Вот и выясняется, что — хоть караул кричи — исполнять Бетховена обходится в копеечку, и, должно быть, социальные чувства, какие испытывает хор при пении финала, вовсе не похожи на великий социальный пафос Бетховена; при всем добром желании, вдруг да мелькнет в мозгу: какие шиши заплатят нам завтра за Бетховена?
Возможно, я преувеличиваю в своих комментариях к статье «Франкфуртер Альгемейне» от 24 декабря 1970 года. Но вот цитаты из этой статьи на усмотрение читателя:
«Посещают хорошо, только каждое пятое место остается пустым».
«Дефицит велик, факт ясен: Бетховен нам слишком дорог».
«Шкала дефицита начинается меньше чем с миллиона и доходит до превышения 6-ти миллионов на оркестр».
«Кто хочет для придворных симфонистов (Hofer Simphoniker) выхлопотать необходимую прибавку, должен чуть ли не со шляпой в руке побираться у четырех официальных учреждений».
«Жалобы на недостаток квалифицированного прироста оркестрантов всеобщи. Профессия вымирает, — сказал один пессимист».
И кроме этих цитат, которые легко сверить с газетой, есть в статье жалоба на женщин, отнимающих хлеб у мужчин и снижающих былое мужское достоинство оркестра: ведь раньше в немецком оркестре терпима была только арфистка, в длинном туалете усаживавшаяся у своей арфы, а теперь пошли скрипачки, виолончелистки… У статьи стоит подзаголовок: «К экономическому положению оркестра».
Второе «замечательное событие», закончившее для меня бетховенский фестиваль, — другого, даже совсем другого рода, и оно тоже случилось почти в последний день моего пребывания в Западной Германии. Друзья подарили мне на прощанье пластинку, обыкновенную на вид пластинку. Сперва я даже и не разглядела ее как следует. И только всегдашнее мое пристрастие прочитывать все печатное, относящееся к очередной рабочей теме, спасло радостный смысл этой пластинки для моей работы. Было, оказывается, нечто и для рабочего класса во дни бетховенского фестиваля в Западной Германии! Дуйсбург — это индустриальный город республики, ее рабочее место, Рур, — город на рейнском притоке Руре, рядом с Эссеном, Бохумом, Дортмундом, куда не идет никакая дорога с романтичным названьем, а только деловой экспресс; и в этом Дуйсбурге состоялся бетховенский концерт 26 ноября 1970 года силами симфонического радиоорксстра Лейпцига из ГДР. А к этому концерту Германская коммунистическая партия приготовила подарок — пластинку, заказанную Правлением партии. Так и стоит на пластинке: «Заказ Правления Германской коммунистической партии». А на обложке, с которой смотрят на нас рабочие люди за своими станками, напечатано:
«Почему издает бетховенскую пластинку Германская компартия? Почему организует Германская компартия бетховенский концерт?
Ответ прост: хранить и делать действенными передовые достижения нашей истории — принадлежность политики партии рабочего класса. Из них тоже развивается гуманистический образ человека, они союзники в борьбе против искривляющей человека массовой культуры империализма, они — составная часть творческой демократической культуры и призыв к борьбе за демократическое обновление государства и общества».
Л дальше — умное, близкое нашему духу, объяснение трех бетховенских вещей, записанных на пластинку: увертюр к «Эгмонту» и «Леоноре» и «Фантазии для рояля, оркестра и хора», предшественницы бетховенской Девятой. Исполнялись они симфоническими радиооркестрами Лейпцига и Берлина, а среди дирижеров знакомое для нас имя Курта Зандерлинга. И любопытный факт рассказывается на той же обложке о «Фантазии» опус 80. Бетховен был недоволен текстом Кристофа Куфнера, взятым для хора его «Фантазии». Но он напрасно искал, чем его заменить, потому что непременно хотел сохранить и в новом тексте слова «сила», Kraft. Вот так ревниво относился Бетховен к слову, якобы «безразличный» к своим текстам! В 1951 году Иоганнес Бехер, создатель Национального гимна ГДР, написал новый текст для «Фантазии» с сохранением слова «сила»: «Где объединяются разум и сила, там благо вечного мира» [166] .
166
По-немецки: «Wenn sich Geist und Kraft vereinen, Winkt uns ewigen Friedens Gunst».
Так Бетховен спустя двести лет участвует в живой борьбе общества за будущее, и музыка его — великое наследие добра и света — приходит к тем самым миллионам, о которых пела его Девятая симфония.
Мюнхен
VI. Франкфурт-на-Майне
1
Все мои поездки были приурочены к прибытию в назначенное место под вечер — чтоб я могла любоваться, пока светло, панорамой из окна поезда. И так получилось, что в темноте, на перроне франкфуртского вокзала, две-три минуты я воображала, будто меня не встретят и — что же мне тогда делать? А пока я стандартно переживала это, — шла по перрону худенькая, скромно одетая женщина с бледным лицом и гладкой прической, шла и везла перед собой пустую тележку для багажа, поскольку носильщиков на немецких вокзалах не сыщешь. Увидя меня, остановилась, бросила взгляд на мою ручную сумку, откатила в сторону тележку и потянулась за сумкой. Все так, как вообще поступали со мной все мои «сопровождающие», хотя мне всякий раз становилось совестно, что они берут на себя роль носильщиков.
Скромная «сопровождающая» Франкфурта, не в пример Розмари, была молчалива и замкнута. Мы с ней приехали в деловитую гостиницу Гессенхоф, поднялись в солидный номер на шестом этаже, и, пока я раскладывалась, она увидела мою разорванную перчатку. Не успела я повернуться, как милая тихая немка вынула из кармана крохотный несессерчик, достала нитку, иголку — и вот она уже аккуратно зашивает мою перчатку, а я стою, беспомощно протестую и догадываюсь наконец хоть разговор завести… «Как вас зовут?» — «Александра», — как-то странно отвечает немка. «А фамилия?» — «Александра Вюртемберг». Спутница моя достает визитную карточку. На ней стоит: герцогиня Александра Вюртембергская… Ах ты господи, пронеси и помилуй! Сперва фон Брауны, потом баронессы, потом графини, а вот теперь — целая герцогиня! И зашивает мою перчатку. Но, может быть, это по мужу, а сама она урожденная, как все мы, грешные? И я ее спрашиваю: а кто же она сама, в девичьем своем звании? Тут моя спутница, смущенно улыбнувшись, пишет мне на оборотной стороне карточки: «Эрцгерцогиня австрийская», а пояснительно, в скобках, рядышком: «Габсбург-Лотаринген». Габсбург! Лотарингия! Императорский австрийский дом! Я вежливо заметила, когда пришла в себя, что знавала ее дедушку или дядюшку, императора Франца-Иосифа, давным-давно, в Вене: мне тогда было пятнадцать лет, и я ходила (разинув рот) по улице Марияхильферштрассе, а Франц-Иосиф проезжал на белой паре лошадей в коляске и раскланивался направо-налево с народом, в том числе и со мной.
Итак, в учреждении «Между нациями», скромно его обслуживая, работают не только дворянство и высшая знать, но и женщины императорских фамилий. Одной из самых милых и простых оказалась моя эрцгерцогиня австрийская, с которой я как-то душевно, по-бабьи, сблизилась, вместе поплакав вечером в кино, над фильмом «Дочь Брайана», про ирландское восстание, — превосходным фильмом, почему-то нами для Советского Союза не закупленным. Но это произошло на следующий день, а в первый франкфуртский вечер я только полюбовалась из окоп огнями шумного торгового города, куда свыше полувека назад вступила пешком, с рюкзаком за плечами, — в июле 1914 года… И рано легла спать.