Зарубежные письма
Шрифт:
Мы идем дальше, дальше, мы видим отвратительные нары, где задыхались пленники, видим черные, вонючие погреба, где сидели они в одиночку, видим изображения худых, скелетоподобных пленников, до предела додержавших в этих изнеможенных остатках тела едва заметное мерцание жизни. Вдруг в мир непереносных страданий врывается деловитая, здоровая, обыденная, как рабочий день в канцелярии, официальная бумага со штампом учрежденья. Хочешь облегченно вздохнуть, ведь штамп — медицинской фирмы Боэр, ждешь чего-то, хотя подобия какого-то если не добра, то нормальности. Оказывается, фирма Боэр запросила у Бухенвальда для своих экспериментов двести здоровых женщин. Бухенвальд назначил цену: по двести марок за голову. Это показалось дорого фирме. Она отвечает: мы согласны купить женщин не дороже ста семидесяти марок за каждую. На ста семидесяти сошлись. А как женщины? Почти ни одна не выжила, — видимо, и не могла выжить, поскольку оплата велась «насовсем». А фирма? Фирма продает лекарства и посейчас — в ФРГ.
Молча, с подступающей к горлу тошнотой проходили туристы вдоль бесконечных объектов, чувствуя свою, человеческую, вину за возможность такого обесчеловечивания. По вот камера немецкого священника. Его замучили, и он погиб, потому что поднял голос против нацистского зверства. Передо мной в мокрой от снега курточке, с мокрой головой без кепки шел мальчик лет двенадцати. С ним был отец. Он подвел его к камере Тельмана и тихо начал рассказывать что-то. Я не слышала слов, но лицо мальчика постепенно, словно прорезь в тучах, освещалось внутренним светом, мальчику становилось легче; захотелось подольше смотреть на пего, следить за сменой чувств в светлых глазах, за вздохом, поднявшим мокрый воротничок на шее, — и вот мальчик с отцом уже у другой, большой витрины, куда и мы подходим с отрадным чувством выхода из ада. Фотографии борцов подпольного комитета против фашизма всех национальностей, в том числе и наших, советских людей, глядят на нас одна за другой. Живые, хорошие лица, разные, но схожие в одном — в выражении воли и решимости, лучшие люди человечества, кто всегда и везде, при всех обстоятельствах остаются людьми, не теряющими ни мужества, ни человечности. Мальчик, глядевший на них, весь подобрался, ожил. Он стискивал руку отца, глядел, оглядывался и все что-то спрашивал вполоборота, а сутулый человек, склонив к нему голову, отвечал. Не все погибли, многие из них живы. Надписи говорят, кто где сейчас находится и над чем работает. И жив среди них советский подпольщик, член комитета, живы многие немцы…
Мальчик почувствовал, что на пего смотрят. Он повернулся, и я увидела повеселевший голубой взгляд под белыми бровями. Маленький немецкий гражданин нового, социалистического государства! Пе забудь, когда вырастешь, о том, что тут увидел! И сохрани свою чистую детскую совесть — стыд за бесстыдное зло и гордость за то, что и немцы, твои земляки, подняли руку на зло, не боясь гибели. Примером для собственного бытия на земле — заключи это в сердце и памяти…
Летом 1958 года вышла в ГДР книга, которую с тех пор переиздают десятки раз на десятках языков мира, и расходится она в миллионах экземпляров по всему лицу земли. Автор ее, Бруно Апиц, рассказал, как в совершенно обнаженной и беззащитной для пленных обстановке только что увиденного памп лагеря один арестант сумел провезти с собой в чемодане крохотного живого еврейского мальчонку, родителей которого уничтожили в Освенциме, ужо научившегося не издавать ни звука, задерживать дыхание, не двигаться. Заключенный знал, что он обречен; по его сундук, вопреки всякой теории вероятности, сохранили такие же обреченные люди вокруг него и сохранили в живых мальчика. Рассказ ведется просто, но его нельзя отложить, когда читаешь, и на бумажной рубашке переплета, по обычаю издательств, сказано для читателя, что спасенный мальчик, Стефан Иржи Цвейг, сейчас жив, здоров и работает. Эта книга, «Nackt unter W"olfen», известная и у нас («В волчьей пасти»), встает наперерез страшному впечатлению от Бухенвальда. Жить было бы невозможно, если б не знать, что человек не перестает быть, но теряет свою человечность, какими бы страшными ни были степы вокруг пего. И теплота от образов книги, написанной пером писателя, тоже сидевшего в Бухенвальде, написанной по из головы, а по свежему следу увиденного и пережитого, согревает сердце, когда в сумерках возвращаешься в Веймар.
Письмо пятое:
Созвездие Кассиопеи
1
Иена — один из показательнейших городов новой, демократической Германии. Есть такое выражение у архитекторов: «вписывается» — дом вписывается в ансамбль, здание вписывается в пейзаж. Я его всегда вспоминаю, думая о Иене. Опа вписывается в историю новейшего социалистического развития немецкой культуры. В эпоху Гёте это был город университета, где читал Шиллер; город библиотеки и семейства Фроман, где Гёте — в который раз — увлекся; город провинциальной тишины и уюта, куда можно было за час-полтора доехать из Веймара на лошадях и отдохнуть на гётевский, лучший в мире манер: в духовном общении дружбы и взаимопонимания. Тот маленький исторический факт, когда какой-то прилежный механик Карл Цейс добивался — с великими усилиями — звания университетского механика и хотел этим званием тесно связать свою мастерскую с потребностями науки, еще не произошел, ведь Гёте умер, когда Карлу было всего шестнадцать лет. Между тем этот маленький факт был зародышем огромного факта, стоящего сейчас перед нами, как стоят в представлении нашем об итальянских городах их уникальные площади с уникальными duomi — соборами и звонницами. Именно это зародышевое событие — звание мастера-ремесленника как «университетского поставщика», добытое с величайшими усилиями (так добывали до революции крупные русские фирмы звание «поставщика двора Его величества»), — сделало сейчас Иену показательным городом ГДР, образцом для многих ее городов, связавших промышленность с образованием, производство с наукой.
Мне часто приходится слышать в ответ на мои рассказы о новой школе, что-де именно расцвет политехнизации во всех новых школах и есть прямая причина оскудения гуманитарных паук, а с ними — нравственности, духовных идеалов, духовного состояния современной молодежи. Реплика эта ошибочна. Метафизика по-гречески — после-физика, гуманитарные науки растут над (или вслед за) естественнонаучными, ведь для истории нужно накопление прошлых фактов; для философии — накопление всех видов и опытов восприятия; для психологии — развитие человеческих типов и характеров, порождаемых развитием человеческих обществ, а значит, и развитием техники, — словом, после, после, а не до. И замечательно, что новая огромная гуманитарная наука — марксизм-ленинизм — развилась и показала себя необходимой именно вслед за происходящей во всем нашем мире физико-математической и технической революцией.
Попробуйте связать нашу старую идеологию (историю, психологию, этику, гносеологию) с тем, что вдруг распахнула на земле новая физика с новой техникой; попробуйте вразумительно оформить происходящее сейчас на почве этого нового перевооружение всей промышленности; попробуйте хотя бы привести к какой-то адекватности, к знаку равенства два эти мира, нашу старую гуманитарию с нашей новой технологией, — и что получится? В лучшем случае — разговор о бессмысленных и вредных последствиях «безбожной» кибернетики; о наличии «мистики» в попытках, опытов телепатии и в прослеживании слуха и зрения «за порогом» человеческой слышимости и видимости; о гибельности расщепления атома и обесчеловечивания человека в век атомистики и тому подобное, в то время как именно для поднятия человеческого духовного мира и его нравственной сущности на более высокую ступень нужно выработать и более высокую, более адекватную гуманитарию, заложенную в трудах новых учителей человечества Маркса, Энгельса, Ленина.
Так вот, мне кажется, именно там, где возникает сейчас необходимый симбиоз между научным изобретательством и материальной продукцией, между новыми открытиями в технике и воплощением их в новых материальных фактах производства, между мыслью ученого и делом рук рабочего, — именно там возникает и неизбежность новой философии, повой психологии, новой метафизики, новых, более высоких форм нравственности, иначе сказать — неизбежность диалектического материализма, всей системы идей марксизма-ленинизма. Но ведь так именно и происходит в ГДР, где эти новые гуманитарные предметы преподаванья возникают не формально, искусственно, а естественно, органически в каждой высшей школе, независимо от ее профиля. Без них не осмыслишь, не свяжешь, не применишь в дело новую физику.
Разговор этот, ведомый мною с читателем, велся мною в Иене, когда мы сидели в комнате дирекции народного предприятия «Иена — Карл Цейс». Бывший маленький городок духовного отдыха-общенья Гёте вырос в крупный промышленный центр с главной его доминантой — упомянутым предприятием. В самом центре города — многоэтажный зеркально-стеклянный дом управления фирмы; на окраине — целый городок рабочих коттеджей; за высокими каменными стенами с высоченной трубой, пронзающей небо, — заводские цеха; в большом белом корпусе — отличная, на три четверти научными аппаратами самой фирмы оборудованная, передовая поликлиника… Словом, куда ни повернись, если даже упрешься в университет, в школу, всюду Цейс, Цейс, Цейс. И даже покуда мы говорили, а мы, правда, беседовали битых четыре часа и кончать не хотелось, целая вереница школьников, предводительствуемая учителем, прошла мимо кабинета дирекции вверх но лестнице, чтоб познакомиться с работой конструкторского бюро.
Служащие фирмы, с которыми мы разговаривали, своими «профилями» показали сложность, комплексность самой дирекции. За столом вокруг нас сидели: советник по культуре у генерального директора (пли представитель по отделу культуры — Kulturbeauftragter) Курт Линке; представитель Литературного бюро доктор Шмидер; заведующий музеем-выставкой фирмы Пауль Кролль; веселый, большой и толстый, сказавший о себе «я — технический купец», господин Титтельбах, коммерческий директор фирмы. По мере надобности при возникающих вопросах к нам вызывались сверху, из исследовательских отделов, молодые ученые: астроном в белом фартуке Дитрих Гудтко и Эрика Руше, дипломированный физик. Вообще стариков мы не встретили почти нигде на предприятии. Основными кадрами была молодежь, руководящими — средний возраст. Паш милый лейпцигский друг доктор Шмида, показывавший нам приборы Цейса на Лейпцигской ярмарке, не мог досидеть с нами до конца по болезни сердца…
— Новая продукция требует новых людей, — так начали наши хозяева беседу с нами. — Важнейшая проблема для нас — образованные рабочие. Образовывать человека надо с детства, поэтому с первоначальных школ знакомят у нас детей с новыми открытиями, обучают математическому мышлению. Время бежит вперед, и школьные программы должны все время обновляться. Если ученик придет к нам со знанием того, что было пять лет назад, — он уже отстал. Учиться сейчас нужно снова и снова. В ГДР мы ориентируем профиль обучения на потребности определенных индустриальных городов. Например, возьмите Иену. У нее главное математика, физика, химия. Общая для всей республики «интеграционная реформа», то есть проведение тесной связи институтов и промышленности между собой, у нас выражается практически в том, что главный наш руководитель исследований на Цейсе, профессор доктор Иоахим Поль, одновременно занимает и кафедру физики в университете. Преподаватели высших школ Иены путем практики становятся партнерами Цейса. В Высшей политехнической школе секция «Создание научных аппаратов» принадлежит нашей фирме. Это помогает каждое новое изобретение без всяких лишних проволочек осуществлять на производстве… Специализация сейчас — это совсем не то, что специализация в прошлом веке. Для нынешней специализации нужно широкое фундаментальное общее образование.