Зарубежные письма
Шрифт:
Но мне как-то но сиделось дома. Я вышла в черноту мокрого, зябкого вечера и долго ходила по улицам Лейпцига, угадывая сквозь черноту ночи его старые очертания.
Я шла по мокрому кольцу Дитрихринга, мимо неоновых букв Дома немецко-советской дружбы и вдруг уперлась в темный массив приземистой церкви св. Томаса. Здесь долгие годы скромный лейпцигский органист Иоганн Себастьян Бах неизменно входил в церковь сквозь боковую деревянную дверь. Сейчас эта дверь снята, опа стоит в эйзенаховском музее Баха, где я увижу ее через несколько дней. А в прославленной им церкви поют мальчики тоже прославленного хора… Остановившись, я вдруг услышала: мальчики пели! Серебристое восьмиголосие двойного хора, словно полоса лунного света, пролилось из незапертой двери на улицу.
Я вошла в церковь. Она была, казалось, наполнена музыкой до самых стен купола. Рокотал и замирал орган, чистые, как хрусталь, молодые голоса выводили баховский мотет: «Споем господу новую песню». И, тихонько став на приступочку, я втиснулась на свободное место.
Письмо третье:
По дороге в Веймар
1
В том, что у человека мало времени, есть своя хорошая сторона. Время — гибко, оно растягивается. Впечатления ложатся в короткие сроки более компактно, более близко друг к другу, и картина путешествия становится полотном, густо насыщенным деталями. В таких полотнах, где правда, теснота времени заменена теснотой пространства, вся прелесть итальянского кватроченто и обобщающая сила любимого мной Гирляндайо. Все эти мысли проносились у меня в голове, покуда машина с великой скоростью несла нас по заслеженным полям ГДР, двигаясь к Тюрингии. Конечно, было бы хорошо пожить в Эрфурте, остаться на недельку в Эйзенахе, все пересмотреть по гиду и без гида, чтоб надоесть потом читателю бесконечными описаниями. Но нельзя так нельзя. Март месяц был в разных частях страны неодинаков. Кое-где мы ходили по сухой, как лысина, земле, нагретой солнцем, с прораставшими на пей редкими зелеными волосинками новой травы. Кое-где бежали под проливным потоком снего-дождя, тщетно прикрывшись вместо зонта газетой, и ветер обдавал нас пригоршнями, срывая мокрую газету. По в общем и целом это была весна, и весна пахла из-под ног лужами, вставала в небе пронизанными ветром облаками, дышала корой деревьев, улыбалась из-под туч солнцем. Мы ехали в Веймар из Лейпцига, если судить но карте, кривой дорогой — через Эрфурт и Эйзенах.
Что знала я об Эрфурте, кроме Эрфуртской программы? Есть знаменитый «малиновый звон» в Бельгии, куда съезжаются туристы, чтоб послушать колокола; были «сорок сороков» у нас в Москве, они перекликались со всех концов города. И есть знаменитые колокола в Эрфурте. Когда-то в детстве я читала о них и запомнила: колокольный звон — это прежде всего музыка. Огромные, средние и малые, медные и серебряные «колпаки», внутри которых бьют по их стенкам такие же металлические пестики-языки, — это вовсе не церковный придаток, а музыкальный инструмент, как и орган в церкви. Его можно (и надлежит) слушать по-светски. Стоит только узнать, как создавали колокола знаменитые мастера несколько столетий назад! Ведь они их творили, как Страдивариус или Амати скрипку. Даже вдохновенней скрипки, потому что у скрипки не было имени, кроме имени ее автора, а колокола назывались. В Эрфурте, в главном соборе и в церкви Севери, их целое общество: Глориоза, Иозеф, Ио-ханнес, Андреас, Кристофор, Контабона, Осанна, Мария, Марта, Михаил и т. д. У Марты целая драма жизни в надписи на ее теле: «Я зовусь Марта, отлита в году 1475, лопнула в 1955 и снова отлита в 1962». Снова отлита замечательным мастером Шиллингом в социалистической республике, весом в девятнадцать центнеров, и украшена, как украшали мастера свои колокола столетия назад. Глориоза, которую там, наверху, никто не видит, — настоящее произведение искусства. И математика, чувство пропорций, отношение веса к площади, к вогнутости — ведь каждый колокол это прежде всего звук, не только звон. Звук определенной высоты, дающий свой тон в гамме звуков других колоколов разной величины и объема. Играть в них, быть звонарем — значило делать музыку, плывущую с высоты на землю. Переливы этой гулкой музыки напитывали слух, сообщали человеческой душе свой высокий настрой, захватывали свежестью, бодростью, гражданским мужеством. До пятидесяти звонарей — сто сильных мужских рук — приводили в большие праздники в движение тяжелые пестики, раскачивали, били по стенкам, чередуя различные тона чуть ли не в полифонической взаимопоследовательности, входя постепенно вместе с усталостью все в больший и больший раж. И подобно тому как орган, изделие ручных мастеров, перешел в наше время на электрическую энергию, искусство колокольного звона тоже освободилось от человеческих рук: сейчас все колокола в Эрфурте, кроме серебряных, ударяются с помощью электричества.
Выспавшись в гостинице, снабженной частичкой «ин», что соответствует нашему «Интуристу» и тройной цене за номер, мы ранним утром побежали на центральную площадь, над которой высились на горе знаменитые храмы. Они молчали, день был обычный. И заперты на замок, не дав нам увидеть шедевры немецкой готики внутри. К ним, как к римской «Ара Цёлли», вела арфоподобная бесконечная лестница с широкими ступенями, сейчас обледенелыми и заснеженными. Пока мы, спотыкаясь, брели наверх, пядь за пядыо беря эти ступени, мимо нас вихрем слетали по ним вниз мальчишки, победоносно задрав носы к надписи, на которой внушительно стояло предупреждение: «Не скатываться!» И было в этом что-то удивительно живое и человеческое.
У Эрфурта славное прошлое: в 1891 году на съезде Социал-демократической партии Германии здесь была выработана Эрфуртская программа. Во время поябрьской революции, 2 ноября 1919 года, здесь родилась одна из первых групп коммунистической партии. В тридцатых годах эрфуртские коммунисты яростно боролись против фашистской диктатуры, ушли в подполье, многие заплатили за это жизнью. Здесь, как и в Эйзенахе, и в Лейпциге, и в Берлине, особенно чувствуешь ту черту в ГДР, которую хочется назвать «марксистской воспитанностью рабочего класса». Ленин говорил о нашем народе, что мы «выстрадали» марксизм. Всей суммой революционных движений в России мы учились классовому характеру борьбы; даже в стихийных восстаниях — у Пугачева, у Степана Разина — понятие об угнетенном классе как об основной силе возмущения против класса угнетающего было основным. И это практически воспитывало к принятию марксизма, к пониманию классовой борьбы. Не все народы были исторически так подготовлены. Но анализ немецких народных движений, крестьянской войны, данный Марксом и Энгельсом, это ведь для рабочего класса Германии как pro domo sua, о своем доме. Отношение к марксизму — более интимное, более личное, более свое. Почти в каждом городе ГДР историко-революционные события, собранные в музеях или хотя бы упоминаемые в истории города, носят черты марксистской школы, опыта классовой борьбы. Отсюда перекличка этих городов с нашими, более тесная связь ГДР с нашей революционной традицией, с Лениным. При путешествии по городам ГДР атмосфера марксистской воспитанности — определение чуть натянутое, но другого сейчас не подберу — была лично для меня самым ценным впечатлением.
Пройдя почти весь Эрфурт, побывав на старинном деревянном мосту Кэммербрюке, с двух сторон окаймленном домами, где раньше, должно быть, как сейчас во Флоренции на знаменитом Понте Веккио, были всякие лавочки и прилавки, мы остановились перед тремя буквами плаката, интриговавшими меня уже с утра: «ИГА». Что это за «ИГА»? Оказывается, «ИГА» расшифровывалась по-немецки «Интернационале Гартеп-Ауфштеллюпг», то есть Международная выставка садовой культуры. Может быть, потому, что на дворе стоял март, при въезде в Эрфурт вы пикак не сказали бы, что это город садов или цветов, а между тем он славится этим на весь мир.
Здесь, почти в центре города, культивируется удивительный растительный мир и образовывается удивительная человеческая специальность — садовника. В павильонах и оранжереях, в лабораториях и на опытных полях выращиваются, собираются, высеиваются, изучаются, отбираются все семена и сеянцы, какие душа пожелает; пакетики их, ящички с ними идут через моря и горы по сотням, тысячам адресов. Тут получают совет и обучение, теорию и практику всего, что связано с садом, его разбивкой, планировкой, застройкой, засаживаньем, уходом, поливкой, борьбой с вредителями — словом, с культурой непременного спутника человеческого жилья, его сада. Что касается живых цветов, то едва ли не в каждом немецком городе продают крупные, чистые, как фарфор, эрфуртские ландыши, ароматные кисти эрфуртской сирени, розы всех цветов и названий. Мы видели их и сейчас, в марте, на клумбах центрального павильона, проделанных в асфальтовом полу. Садовники — ласковый народ, любящий поговорить о своем ремесле, — охотно рассказали нам, как культивировать дикий лесной ландыш, чтоб он превратился вот в такой прочный, фарфоровый колокол с золотым пестиком внутри, словно один из осанн или марий церкви Севери. Под соловьиный звон этих ландышей, подаренных нам добрыми творцами садов, — правда, звон, услышанный только разгоряченным воображеньем, — уезжаем мы из Эр-фурта.
2
Дорога на Эйзепах идет, повышаясь, в самое сердце Тюрингии. Справа — бесконечные поля, сберегающие влагу черным разрезом канавок в снегу, слева — горы; мчимся по прямой как стрела аллее, обсаженной двумя рядами лип. Вокруг колхозы — механизированные предприятия, где картошку копает машина, создаваемая на заводе в Веймаре, величайшем центре немецкой художественной классики. Проезжаем город Готу, мимо Дворца штопоров, астрономической вышки. Проезжаем полчище вертикальных голых палок для хмеля, таких же, как в Чехословакии. Едем под музыку, шофер включил радио. Сперва милые, в меру сентиментальные мелодии, потом в меру скрежещущий джаз. И, не доезжая до Эпзенаха, сворачиваем на скользкий, льдистый подъем к замку Вартбург. Опять почто символическое: чуть ли не самый показательный для немецкой истории замок, центр ее гуманизма и демократического начала, святыня германской культуры, куда по крутой дороге поднимались пешком — от звезд средневекового песнопенья, миннезингеров, певцов любви, до Гёте, Гейне, Вагнера, а в наше время старого Томаса Манна, и в то же время — марка автомобиля, созданного на новой немецкой земле ГДР. «Вартбург» — читаем на этих машинах, бороздящих дороги рядом с нашими «Волгами». И этот «Вартбург» говорит о победе индустриализации в республике, сумевшей вернуть немецкому народу его старый славный облик честного мирного трудолюбия. А тот Вартбург, куда мы тоже, оставив машину, поднимаемся пешком, встает над нами стенами, пережившими диалектически долгую жизнь истории, в своем роде биографию немецкого народа.
Со школьной скамьи мы знаем трогательную историю вартбургской маркграфини Елизаветы, страстно хотевшей помочь голодающим беднякам в деревне и тайком от мужа пробиравшейся туда с закрытой корзинкой, полной провизии. Жестокий муж, встретивший ее на коне, грозно спросил, что она такое выносит из дому. Бледная, трепещущая маркграфиня едва слышно белыми губами ответила: «Розы». Скупой маркграф сорвал с корзины крышку и — о чудо! — увидел благоухающие розы… Мало кто из ребят на земном шаре не знает этой истории, но ее двойственность — добро в лице маркграфини и зло в лице маркграфа, — «снятая» чуть ли не по Гегелю, чудом превращения хлеба и колбас в розы, не только связана с десятком других чудес Вартбурга, но и глубоко символична для него. У нас не было времени смотреть собранные в замке сокровища. До лучших времен досуга оставила я и все, что связано тут с Гёте. Но келью, где Мартин Лютер, сосланный в Вартбург, перевел с греческого на немецкий язык Новый завет, мы посетили тотчас же, едва ступив на каменные плиты замка.
Мне кажется, большим счастьем для развития ГДР было то, что во главе культурных учреждений республики стали такие люди, как Иоханнес Бехер. Вместе с этими образованными, думающими, творческими людьми с самого начала просочилась в строительство новой Германии мудрая тенденция видеть в народном наследии прошлого прежде всего то, что было каждым в отдельности и народом сообща достигнуто положительного. Не могу себе представить, например, какой была бы сейчас действительность в ГДР, если бы школьники с детских лет учили о Гёте лишь то, что он был министр, выслуживался у великих мира сего и однажды подписал даже смертный приговор женщине за детоубийство; или о Мартине Лютере, что он занял реакционную позицию в крестьянской войне… Все ценное в мире, все то, о чем Ленин сказал — необходимо глубоко освоить, чтоб смочь построить коммунизм, — создано руками народа и гением его творцов. Сомнительное сгорает во времени; легковесное уносится ветром движения времени; цепное, нужное, весомое, настоящее остается. Уважения к этому оставшемуся нужному и ценному полны в ГДР музеи, путеводители, учебники, газеты, книги, памятники. И это прекрасно, это дает мерилу современных вещей в республике ту необходимую требовательность, о которой я писала выше.