Зарубежный детектив (1989)
Шрифт:
Оставив машину на Башенной площади, я направился в контору пешком. На минутку задержался у кафе, которое так любил Ялмар Нюмарк. и прошел мимо.
Не зажигая в конторе света, я на ощупь пробрался к столу, выдвинул нижний ящик, где у меня хранилась непочатая бутылка, и налил себе стаканчик.
Я выпил немного — не больше обычного кухонного стакана, и пил долго. По вкусу напиток можно было, пожалуй, сравнить с лунным светом. Я смаковал его и наслаждался. Я пил за несбывшиеся надежды, за все утраченные иллюзии. Я пил за то, что никогда не вернется, за людей, которые когда-то были рядом, а потом навеки исчезли во мраке. Я пил за только что возведенные надгробья, и за старые пожарища, и за свое постыдное отступление. Ваше здоровье, отважные герои. Я пью за вас!
Уже ночью я вышел из конторы и укрылся в спящем городе. Полночь уже миновала, улицами владели тени, смутные тени, да еще быстрые, украдкой брошенные взгляды. Спешить мне было некуда, и я все подмечал.
Вдоль высоких бетонных фасадов Страндгатен я вышел к парку. И еще раз прошел мимо того места, где было совершено убийство в январе семьдесят первого года. Но я не задержался там. Со стороны мыса навстречу мне двигался человек в коричневом пальто, с седой бородкой и эрдельтерьером на поводке. И больше ни души.
Чернело пустынное море. Ни лодочки, ни кораблика.
Гулять по городу в это время суток — все равно, что смотреть фильмы, снятые в разные периоды вашей жизни. От Северного мыса моего детства по Нестегате и по белой искривленной спине моста через Пуддефиорд в сторону Гюльденприс, где на заре моей юности я знал девушку, глаза которой были полны поэзии, а сердце такое было отзывчивое, что она плохо кончила — повесилась в туалете психиатрической клиники.
Пройдя Верхнюю улицу, я оказался в Сандвикен. Перед подвалом Громилы Ульсена немного постоял, но внутри было темно, тихо, и ни один дружеский глас не призвал меня. Я дошел до Флюгехавнен и здесь остановился. Вселенная опрокинулась вверх дном. В воде сверкали упавшие с неба звезды, над городом простиралось море из черного бархата. Каменная набережная отделяла небо от моря серовато–белым барьером, а я стоял на валуне, показавшемся над водой во время отлива.
Я глубоко вдохнул холодный воздух, пахнущий водорослями и отработанными маслами. Пока я бродил, прошло несколько часов, вокруг погасли фонари, все стихло.
Возвращаясь по Шегатен, я мог бы спокойно ехать по встречной полосе, но, окажись я здесь утром, мне бы не вырваться из автомобильного потока. Неприятное ощущение — как будто я вернулся в город, где не осталось ни одной живой души. На атомную войну не похоже, а на чуму вполне. Единственным живым был я. Город принадлежал мне, мне одному.
Я опять спустился к набережной и вновь оказался у моря. В этом городе море повсюду. Самой подходящей формой для описания этой ночи мне показалось японское трехстишие, короткое и ясное:
В сентябре —
ведь наступает осень —
волны кажутся черными.
Над причалом торчали кнехты, как будто любопытные нерпы высунули из воды морды и вслушивались в эти удивительные стихи, которые я сочинил. На борту грузового судна, пришвартовавшегося у Крепостного причала, облезла краска, обнажив ржавчину. Я невольно провел по лицу рукой — пора бы побриться.
Теперь и центр как будто вымер. Стояла полная тишина, которая бывает здесь только с пяти до шести утра. Даже самые припозднившиеся ночные гуляки добираются к этому времени домой, а те, кто начинает работать в семь, еще досматривают последний сон. Перед статуей Холберга маячит одинокое такси и манит огоньком на крыше всех желающих. Оказывается, в этом городе есть еще один живой человек. Он сидит на ступеньках перед мясным базаром в грязном сером пальто и прячет лицо в коленях.
Я бродил по городу, не чувствуя усталости, и думал о том, что не давало мне покоя: о ходивших во время войны слухах о Призраке, о пожаре на «Павлине», об убийстве Харальда Ульвена, и таинственном исчезновении Юхана Верзилы в семьдесят первом, и о событиях последних месяцев.
Берген изменился за эти годы. В пятьдесят третьем город был намного меньше. В долине Фюллингдален еще не бурили скважин, вдоль извилистой проселочной дороги еще зеленели поля. Самолеты летели на восток с аэродрома в Сандвикен, а до Нестуна ходила электричка. В центре города, на улице Всех святых, возвышался старый почтамт под красной черепицей, а прямо напротив — грязно–зеленое здание полицейского управления. В дни футбольных матчей прилегающие к стадиону районы еще не были забиты автомобилями, зато по окончании игры болельщики возвращались в центр сплошной стеной, а трамваи напоминали колоссальные пчелиные рои, так были облеплены народом. В ту пору мой отец работал трамвайным кондуктором. На Северном мысе еще оставались следы пожарищ, мне было одиннадцать, и забот я не знал. Ялмару Нюмарку уже исполнилось сорок два, и он был в расцвете сил. Конрад Фанебюст поднялся на вершину своей карьеры, во всяком случае политической. Сияла красотой и молодостью Элисе Блом, ей шел 22–й год, и она еще была полна надежд. Хольгеру Карлсену стукнуло 35, он был счастливым отцом четырехлетней дочери, и жена его еще была счастлива. А Хагбарту Хелле — деятельному энергичному человеку — миновало 45. Мы тогда были другими. Для кого-то катастрофа разразилась уже в пятьдесят третьем, кого-то она настигла через двадцать восемь лет. И даже невинный одиннадцатилетний мальчишка с Северного мыса странным образом оказался втянутым в эту историю.
На Нестегатен есть маленькое кафе. Из тех, что по утрам открывается одним из первых. Когда забрезжил рассвет, я нашел там пристанище в компании себе подобных одиноких волков и присел, чтобы собраться с силами за чашкой кофе, обжигающего и черного, как деготь.
Я увидел значительные лица. Мы сидели, согнувшись над чашками, безмолвные, как прошедшая ночь, молчаливые, как обступившее нас утро. Большинство отправлялось на работу, но были и такие, кому идти было некуда. Но, в эти полчаса, с семи до полвосьмого, в безвоздушном Пространстве между бессонной ночью и началом рабочего дня все были равны.
Но эти сладостные минуты прошли, и чашки опустели. На дне осталась лишь черная лужица кофейной гущи. Мы поднялись и обреченно направились к выходу.
В городе нарастал гул. День снова настигал нас.
39
Я вернулся домой в мою тесную квартиру и украл пару часов у дня, распластавшись на диване. Затем долго стоял под душем и наконец ожил — ровно настолько, чтобы почувствовать себя совершенно обессиленным. Где же зарыта эта собака — улики, погребенные двадцать восемь лет назад, надежно сокрытые от посторонних глаз? А может, они и вовсе сгнили. Мало, что уцелело с тех пор.
По дороге в контору я купил газеты. Не успел я закрыть за собой дверь, как раздался телефонный звонок, но когда я снял трубку, то мог бесконечно наслаждаться голосом своего неизменного собеседника — длинными гудками отбоя.
Наугад развернув какую-то газету, я пробежал глазами первую страницу. В правом нижнем углу я нашел то, что искал: «Таинственная смерть в районе Сандвикен» — гласил заголовок. Из статьи следовало, что «по–прежнему остается много неясного» в связи с «трупом 58–летней женщины, обнаруженным в ее квартире». Есть основания полагать, что произошел несчастный случай, но «тем не менее» полиция разыскивала «мужчину лет примерно пятидесяти, в сером пальто и темной шляпе, хромого». Этого человека, а также всех, видевших его, просят сообщить обо всем, что известно, в полицию. Немного удалось выведать журналистам.