Зарубежный детектив
Шрифт:
Затем Харьюнпя неторопливо подобрал с пола игрушки своей дочурки, в том числе семь обглоданных пряников, съел один из них, а остальные выбросил в мусорную корзинку. После некоторого колебания и внутренней борьбы он извлек из-под кровати пылесос. На уборку ушло не более десяти минут, так как закутки и пространство под мебелью остались нетронутыми. Ими он занимался, только когда Элиза делала ему замечание или если обнаруживал, что, Паулина сует в рот хлопья пыли, К половине второго Харьюнпя уже закончил уборку. Он вновь вспомнил, что сегодня у него ночное дежурство, и беспокойство впервые вызвало у него спазм в желудке, однако боль утихла, как только он закурил. Нервное напряжение все же давало о себе знать; у него пропал аппетит, и он не притрагивался к еде — только пил кофе, а это, в свою очередь, еще больше будоражило желудок.
Под вечер Харьюнпя провел часа два за чтением «Синухе Египтянина» [6] . Еще в молодости он сделал на страницах книги пометки; обложка ее была основательно замусолена, видимо, оттого, что он читал книжку регулярно раз в год. Затем с полчаса Харьюнпя наблюдал за своими птичками. Он сидел неподвижно, глядя на то, как они порхают. Это были маленькие зяблики, величиной с большой палец, с блестящим коричневым оперением, красным клювом и оранжевыми головками. Они поочередно полоскались в чайном блюдце, стоявшем на полу клетки, и от этого капли воды разлетались во все стороны, достигая лица Харьюнпя. Это вызвало у него улыбку. Он любил всяких пичуг с самого детства. Своих астрильд он приобрел только после женитьбы, ибо родители не разделяли его любви к домашним животным и птицам.
6
Популярное произведение известного финского писателя Мика Валтари. (Здесь и далее примечания переводчика.)
Время неотступно шло вперед. Харьюнпя не огорчало, что он бесцельно провел день, ибо в глубине души он знал, что по природе он лентяй и испытывает удовольствие от медлительной праздности. Видимо, поэтому он предпочитал сидеть дома, в одиночестве или с семьей, не чувствуя потребности в ином времяпрепровождении. Он читал или просто сидел, предоставляя своим мыслям свободно порхать с одного предмета на другой. Он прилежно играл с Паулиной, смотрел телевизор, а иногда мастерил миниатюрную модель паровоза, которую уже года два никак не мог закончить. Работы по дому Харьюнпя выполнял на основе принципа равноправия, хотя, с другой стороны, не мог бы утверждать, что органически не переносит их. Со временем привычка сделала свое дело, и он стал обращаться с кухонной щеткой свободнее, чем с пистолетом. Харьюнпя любил свой дом и семью — он даже сам не предполагал, как много они для него значат. Он наслаждался домашним покоем и ощущением безопасности и всячески оберегал свой очаг. Именно поэтому он относился к различным обстоятельствам своей частной жизни намеренно пассивно, воспринимая каждое мгновение таким, каким оно было, не пытаясь активно вмешиваться в естественный ход событий и не строя далеко идущих планов на будущее. Так он оберегал себя от ненужных эмоциональных нагрузок, ощущая свою защищенность от остального мира в лоне семьи и наслаждаясь каждым счастливым мгновением. Харьюнпя имел возможность не раз убедиться в том, что эти короткие, добрые мгновения могут оборваться на острие секунды, они могут оборваться у всей семьи и даже целого рода. Душевный покой Харьюнпя омрачали лишь некоторые дела на работе да ожидание ночного дежурства.
К работе Харьюнпя относился добросовестно. К тому обязывало еще с детства привитое чувство долга, которое, кстати, иногда вопреки собственным интересам доводило его до крайностей. Другим импульсом была боязнь неудачи. Ему пришлось познать ее, и он старался не допускать того, чтобы это стало постоянным кошмаром. Боязнь неудачи, однако, принесла свою пользу: он развил и отшлифовал свой незаурядный природный дар — способность все замечать и фиксировать. Но честолюбием и потребностью самоутверждения он не страдал и довольствовался своей ролью колесика — колесика в числе других, ему подобных. Работа уготовила ему роль молчаливого исполнителя, впрочем, Харьюнпя уже по своему характеру был таким. Однако его инертность и немногословность не являлись серьезным недостатком, ибо им сопутствовало одно важное человеческое качество — умение слушать. Он умел слушать, что говорят другие, поэтому его считали хорошим собеседником, хотя на самом деле он лишь время от времени издавал какой-нибудь звук или одобрительно мычал.
Харьюнпя было двадцать пять лет. Он родился и вырос в Хельсинки и соответственно возрасту был стройным, даже худощавым, с длинными и сухопарыми конечностями, на которых взбугренными связками проступали сосуды. Лицо у него было узкое, с ввалившимися щеками и торчащим, довольно крупным носом. Продолговатые ноздри. Небольшой подбородок. В сравнении с носом он выглядел таким маленьким, что, к великой досаде Харьюнпя, иногда казалось, будто у него лептосомия.
В школе какая-то девчонка, раздосадованная равнодушием Харьюнпя, выпалила ему в лицо, что из него, мол, выйдет маленькая канцелярская крыса, и только. Крысоподобным Харьюнпя себя никогда не ощущал, но мелким чиновником действительно стал. Тимо Юхани Харьюнпя был старшим констеблем и работал в первом сыскном отделении оперативного отдела Хельсинкского полицейского управления. Поскольку об это название можно было сломать любой язык, службу их называли отделом по борьбе с насилием, или короче, в обиходе — просто Насилием. Только начальство да газетчики иногда еще называли отдел группой по расследованию убийств. Харьюнпя был чиновником отдела но борьбе с насилием, а конкретно занимался расследованием всех видов смерти и всех последствий насилия, от чего, кстати, всякий нормальный человек считает себя застрахованным. Он и сам так считал, хотя знал, что иногда неотвратимо происходит иное.
Харьюнпя сварил кофе в синем эмалированном кофейнике, на этот раз кофе получился крепче обычного, и от него потянуло щекочущим ноздри ароматом. Опершись ладонями о плиту, Харьюнпя следил за тем, как вода превращается в кофе, проходя через фильтр. Только Элиза замечала, как волнуется муж накануне ночного дежурства, — от остальных он умел это скрывать. Он стыдился своего волнения, пока не обнаружил, что и более опытные его коллеги также стихают, готовясь к ночному дежурству. Это не было просто страхом, хотя Харьюнпя и трудно было классифицировать свое состояние как-то иначе. Оно складывалось из многих факторов. И не последнюю роль тут играла нереальная надежда, что ночь пройдет без происшествий или по крайней мере без покушений на жизнь и несчастных случаев с жертвами. Напряжение усиливалось также из-за необходимости принимать незамедлительные решения, чреватые непредсказуемыми сюрпризами и последствиями, ибо в спешке, от усталости или просто из-за глупости принятые решения позже, утром, зачастую оказывались непоправимой ошибкой. Кроме того, тебя не покидало сознание, что каждое твое действие или бездействие должно определяться законом или по крайней мере здравым смыслом, тогда как в предутренней суматохе проштудированные когда-то, годы назад, параграфы могли и не сохраниться в памяти с должной свежестью и точностью, и тогда в ночной сумятице возникали сомнения даже в собственном здравом рассудке.
И еще два обстоятельства отягощали душевный покой Харьюнпя: обычный гражданин может найти выход из кризисной ситуации, просто позвонив пожарному, врачу или в полицию, — человек с улицы тоже имеет возможность решить свои проблемы, в его распоряжении всегда есть официальная сила, которая тотчас берет всю ответственность на себя. В случае же с Харьюнпя дело обстояло иначе. Он сознавал, что предстоящей ночью станет частицей этой общественной силы, к которой люди прибегают в минуты несчастья, и на его плечи ляжет вся ответственность за дальнейшее развитие событий. А он будет один, он станет главной точкой и уже не сможет набрать номер «Скорой помощи», потому что этой «Скорой помощью» будет он сам. Однако наихудшее состояло не в этом. Харьюнпя понимал, что является частью общественной силы, но он понимал и то, что этой силы на самом-то деле вовсе не существует. Есть лишь несколько бюрократических учреждений и отряд людей, работающих в них, — мужчин и женщин, которым свойственны и усталость, и страх, и головные боли и которые с большим удовольствием сидели бы дома. Не было снайперов, не было оперативных работников высокого класса, — была лишь группа людей, незаметных, маленьких, таких, как сам Тимо Харьюнпя.
Ради самосохранения Харьюнпя старался не перенапрягаться. Действительно опасные ситуации возникали сравнительно редко, да и вовсе не обязательно, чтобы они совпали с его дежурством. Ситуации, требовавшие напряжения сил и чреватые опасностью, конечно, бывали, однако жизнь Харьюнпя находилась под угрозой всего лишь раз, когда ему пришлось извлекать кусок динамита изо рта слабоумного подростка. Естественно, он думал о возможных опасностях, но они казались ему далекими, нереальными, и он не утруждал себя более детальным предвидением их. Вот когда случится — тогда и разберемся. До сих пор он оказывался прав.
Кофе получился черный и отчаянно дымил, когда Харьюнпя переливал его в термос. Положить сахар заблаговременно он, как всегда, забыл и поэтому бросал его теперь в темную жидкость — восемь кусков подряд: жидкость всякий раз булькала и пенилась. Харьюнпя уже знал, что, если бросить семь кусков сахара, кофе выплеснется из термоса, и если бросить восьмой, на столе образуется лужица. Заканчивая операцию, он обернул пробку бумагой и только после этого закрыл термос. Затем он подошел к платяному шкафу и отворил его. Постоял с минуту, раскачиваясь на ногах и поглаживая нос. Выбор одежды для ночного дежурства всегда представлял проблему. Легкий костюм едва ли подойдет, если придется разыскивать на моторной лодке утопленника, замеченного в портовых водах с корабля; если же выбрать одежду потеплее, то непременно угодишь на расследование в какую-нибудь котельную — будешь выяснять, как дворник умудрился свалиться почти с родной лестницы и проломить себе череп. Харьюнпя решил на этот раз проблему более или менее удовлетворительно: начал с трусов и сетчатой майки, натянул затем плотные черные вельветовые джинсы и пуловер. Завершил он эту операцию пиджаком со множеством карманов. На ноги надел крепкие кожаные ботинки на толстой подошве, в которых при необходимости можно походить и по пожарищу. Одежда была уже слегка поношенной, однако, если не приглядываться, производила вполне приличное впечатление.
К поясу Харьюнпя приладил кожаную кобуру. Он взял оружие в руки, вынул магазин, вытащил патроны, опробовал механизм, убедился, что все в порядке, утопил магазин обратно в рукоятку и вложил оружие в кобуру. Револьвер был марки ФН, находившейся на вооружении финской полиции. В свое время это было вполне приличное оружие, однако сейчас револьвер был настолько затаскан и изношен, что хорошо, если при необходимости он вообще выстрелит. При удаче пуля полетит куда следует, но гильза может застрять в патроннике. Харьюнпя до сих пор становилось немного стыдно при воспоминании о посещении музея шведской уголовной полиции в Стокгольме. Там он встретился со своим старым приятелем — ФН, но на полке музея.