Заряд воображения
Шрифт:
– Что значит – проба пера? Там всё – сплошные перегибы, – отчеканила Яна, беря в руки вилку, показавшуюся тяжёлой, как метла. Но мясо было вкусным – сочным, очень нежным, в сладковатом пряном соку. Она прожевала кусочек, наколола на вилку ещё один, за ним – следующий. Проглотив, обнаружила, что Щуман по-прежнему не сводит с неё глаз.
– Ну что вы ещё хотите услышать? Вы же всё, просто всё уже вызнали на допросах…
– Я хочу услышать ваше мнение о ситуации, – мягко ответил он. – Вы говорили языком фактов. Событий. Ваших поступков. И, уж простите, языком подростковых эмоций. А я хочу, чтобы вы спокойно и без экспрессии рассказали, что думаете обо всём этом. Перегибы – какие? Почему? Что
Яна пожала плечами и сделала большой глоток из высокого узкого бокала. Лимонад оказался кисло-сладким и слегка щипал язык.
– Кто это вообще придумал – отбирать материалы? Глупо полагать, что после этого кто-то будет послушней или преданней. Это же постоянные нервы… Господин Щуман, знаете, до того, как вы забрали меня в свои цепкие лапы, я жила от рейда до рейда. Мне кажется, в эту неделю в застенках я впервые не переживала о том, что что-то найдут, заберут, оштрафуют, отправят на внеплановое обнуление. Зачем всё это? Зачем вообще эти внеплановые обнуления? Это так выбивает из колеи…
Яна прерывисто вздохнула и глотнула ещё. Щуман, не сводя с неё глаз, ломал на мелкие кусочки ресторанную зубочистку.
– Ника Антоновна – помните, я говорила о ней? Помните, конечно… У вас всё, наверное, записывается, все допросы записываются на десять плёнок. А потом вы пересматриваете, оцениваете взгляды, анализируете жесты…
Щуман промолчал. Яна с силой вонзила вилку в мягкое золотистое мясо.
– Так вот. Ника Антоновна. Я любила её… Не знаю, почему. Может быть, ни за что, случайно. Может быть, за доброту. Она вела у нас физику, и это были сорок пять минут дважды в неделю, когда мне было спокойно. У неё даже кабинет был уютнее, чем все остальные, хотя там не было никаких незаконных нематериалов. Но там кресло стояло. И какие-то мелкие цветочки сухие на подоконнике. Даже без ваз, в обычных стаканах, в каких-то коробочках с землёй… И… У неё был парфюм. Наверняка незаконный. Как добудешь законный? Очень приятных запах. Тёплый, немножко сладкий. Им пропитался весь кабинет. И ты заходил туда, как в уют, как в какой-то спокойный оазис. А выходил – снова в рейды, в грязь, в страх…
Единственное, что этом в мире было хорошего – это Ира. И ещё – адреналин. Но Иру вы забрали, а адреналин… Понимаете, что я имею в виду? Я была счастлива, так дико счастлива и как-то жутко, страшно рада, когда бежала на чёрный рынок, когда выручала деньги. Сердце колотилось вот тут, – Яна обхватила ладонью горло. – И во рту становилось горько от восторга, от ужаса. А когда я всё продавала, когда прятала деньги, когда возвращалась домой – такое облегчение накатывало, что ноги подкашивались, я уже ничего не соображала… Маме вечно казалось, что я заболела. Ага, раз в месяц, как по часам заболевала… Как мне повезло, что ни разу в это время мне не встретились на улице рейдовики. Мне кажется, у них пхоноскоп сработал бы прямо сквозь чехол – от меня же фонило адреналином, кайфом, эмоциями! Столько сливок бы сняли…
Яна нервно, коротко усмехнулась, делая очередной глоток. Лимонад, сначала показавшийся кисловатым, теперь отдавал нотами цитрусов – по крайней мере, так ей казалось. Может быть, грейпфрукта – она слышала о таком красном, сочном, горьковатом плоде, похожем на апельсин.
– Вот так, на трёх китах, мой мир и держался. На Ире, на кабинете у Ники Антоновны и на чёрном рынке. А однажды я пришла в школу – подхожу к кабинету физики, и сердце так сжимается, и я уже ловлю этот знакомый, сладкий тёплый запах… Захожу – а Ника Антоновна сидит за столом. Даже головы не подняла. Я с ней поздоровалась… Она на меня посмотрела – а глаза стеклянные-стеклянные. Я не сразу сообразила. Я раньше не видела таких внеплановых обнулений. По-моему, это ещё более жестоко, чем когда это обязательная процедура, по расписанию… К этому ты хотя бы можешь подготовиться, попрощаться с кем-то. А так… Как будто живое растение вырвали с корнем, резко, больно. А потом ещё корешки срезали огромным острыми ножницами. Зачем так делать, господин Щуман?
Яна снова прерывисто вздохнула и прижала ладони к лицу. Боль, притупившаяся было, нахлынула вновь. Ресторанные стены съёжились, потолок опустился – на минуту она вновь оказалась в опустевшем, умершем кабинете физики, где за столом сидела спокойная и безразличная Ника Антоновна.
– А внешне она осталась совсем как прежде, как в прежние времена, – прошептала Яна. – Где я её любила. И даже ни разу не сказала ей об этом…
Она протянула руку за салфеткой и вытерла глаза. Отодвинула блюдо.
– Спасибо. Это очень вкусно, господин Щуман. Но я не хочу больше… Простите…
– За что?
Он облокотился на стол и упёрся подбородком в кулак. Глядел на неё рассеянно, растерянно, тепло и грустно.
– Что вы смотрите на меня так? – пробормотала Яна.
– Любуюсь вами, – тихо ответил он. – Мне очень жаль, что так получилось с вашей учительницей. Но у каждого в жизни бывают привязанности, которые либо исчезают, либо не отвечают взаимностью. А иногда, – он выпрямился и хлопнул в ладони, словно стряхивая хандру, – иногда они просто уходят. Как тени прошлого.
– Или нет, – прошептала она, но Щуман не услышал.
– Спасибо, Яна, – вздохнув, произнёс он. – Спасибо за ужин, за разговор, за откровенность. Едем назад?
– О, как не хотелось бы…
– Мне, знаете ли, тоже. А почему, собственно, и нет? Хотите прогуляться? В Ерлине в последнее время открыли много новых парков. Только вы же без верхней одежды… Хотя…
Он скинул пиджак и набросил его на плечи Яне.
– Проблема решена. Идёмте. Нам найдётся, о чём поговорить.
Внутри всколыхнулось столько всего разом, что Яна не нашлась, что ответить. Чувствуя, как кружится голова, она опёрлась на руку Щумана и послушно встала. Мир вокруг вращался в лёгкой, светло-серой дымке, а на душе стало удивительно легко – как будто вынули занозу, которая долго сидела внутри.
Глава 4. Парк «Виктория»
Узнавая ваши слабости и странности,
Уходя за вами вдаль по тропам разума,
Постигаю суть красноречивой крайности:
Промолчать, легко обмениваясь фразами.
Снаружи похолодало: слякоть подстыла, и они осторожно шагали по подмёрзшей, скользкой земле, искоса поглядывая друг на друга.
– Знаете, – нарушила молчание Яна. – Я читала книгу, давно когда-то. Там было про человека, который попал в тюрьму. Заслуженно или просто так, не помню. К нему на свидание жена приехала – на три дня. Приготовила для него много-много еды, так, что стол ломился. А он посмотрел на это и грустно сказал: зачем же ты как много наготовила? Сегодня-то я, может быть, ещё и поем, а завтра уже нет, потому что послезавтра – обратно туда.
– Намекаете, что прогулка не приносит вам удовольствия?
– Ни на что не намекаю. Просто вспомнила, – буркнула Яна.
Они миновали аллею, над которой берёзы свесили ветви в сухих заиндевевших серёжках, свернули и вышли к неработающему фонтану. За высокой каменной чашей открывался чудесный вид: череда голубых, остекленевших деревьев, полоса тёмно-синих елей, а выше – красные, бордовые и зелёные, припорошенные снегом, круто уходящие вверх городские крыши.
Напряжённо глядя перед собой, Арсений спросил: