Шрифт:
* ЧАСТЬ I*
Есть точка зрения на два вида умственной деятельности, называемые рассуждением и воображением, согласно которой первое рассматривает отношение одной мысли к другой, что бы их ни порождало; а второе освещает эти мысли своим собственным светом и составляет из них, как из элементов, новые мысли, из коих каждая является чем-то целостным. Одно это — , или синтез, и имеет дело с предметами, общими для природы и жизни; другое — , или анализ, рассматривающий отношения вещей просто как отношения, а мысли — не в их живой целостности, но в качестве алгебраических формул, из которых можно вынести некий общий результат. Рассуждение — это перечисление уже известных величин; воображение — это их оценка, по отдельности и в целом.
Рассуждение учитывает различия, а воображение — то, что есть у предметов общего. Рассуждение относится к воображению как оружие к субъекту действия, как тело к духу, как отражение к сущности.
Поэзию можно в общем определить как воплощение воображения; поэзия — ровесница человеку. Человек — это инструмент, подверженный действию различных внешних и внутренних сил, подобно тому как переменчивый ветер играет на Эоловой арфе, извлекая из нее непрестанно меняющуюся мелодию.
Однако в человеке, а может быть,
Дикарь (ибо дикое состояние для человечества — то же, что детский возраст для человека) подобным же образом выражает чувства, вызываемые у него окружающим миром; его речь и жесты, а также скульптура или рисунки отражают и самое воздействие на него этого мира, и осознание им этого. А в цивилизованном обществе предметом радости и страсти для человека становится сам общественный человек с его радостями и страстями; новая область чувств обогащает и средства выражения; речь, жесты и изобразительные искусства становятся одновременно и изображением, и его средством — кистью и картиной, резцом и статуей, струною и гармоническим аккордом. Где существуют вместе хотя бы два человеческих существа, там образуются общественные связи или те законы, из которых, как из элементов, складывается общество. Будущее заключено в настоящем, как растение — в семени; равенство, различие, единство, противоположность и взаимозависимость становятся единственными мотивами, побуждающими к действию волю человека как существа общественного; именно им мы обязаны тем, что среди ощущений есть приятные, среди чувств — добрые, в искусстве присутствует красота, в рассуждениях — истина, а в человеческих отношениях — любовь. Вот почему даже там, где общество еще находится в младенчестве, люди соблюдают в своей речи и действиях известный порядок, иной, чем в предметах и впечатлениях, обозначением коих они служат, ибо всякое выражение подчинено законам того, что дает ему начало. Но оставим эти общие рассуждения, которые потребовали бы рассмотрения самых основ общества, и ограничимся обзором того, как воображение осмысляет его формы.
На заре человеческой истории люди пляшут, поют и изображают предметы, соблюдая в этих действиях, как и во всех других, известный ритм или порядок.
Хотя все люди соблюдают один и тот же порядок, он не тождествен для движений танца, для мелодии песни, для сочетаний слов и для воспроизведения предметов изобразительными искусствами. Ибо каждому из этих видов подражания жизни присущ особый порядок или ритм, доставляющий слушателю и зрителю более сильное и чистое удовольствие, чем любой иной; современные авторы называют умение приблизиться к этому порядку — вкусом. В младенческом возрасте искусства каждый соблюдает ритм, более или менее близкий к тому, который доставляет наибольшее удовольствие; но различия выражены еще недостаточно ясно, чтобы их осознавали, за исключением тех случаев, когда способность приблизиться к прекрасному (ибо именно так мы позволим себе назвать отношение наибольшего удовольствия к вызывающей его причине) — когда способность приблизиться к прекрасному оказывается у кого-либо исключительно велика. Те, кто наделен ею в избытке, и являются поэтами в наиболее общем смысле слова; удовольствие, доставляемое их особым умением выражать воздействие на их душу природы и общества, сообщается другим и от этого как бы удваивается. Их язык состоит из живых метафор, т. е. отмечает незамеченные прежде соотношения предметов и закрепляет эти наблюдения, так что выражающие их слова становятся со временем обозначениями частей или категорий понятия вместо того, чтобы быть образами цельных предметов; и если бы не являлись новые поэты, которые заново создают разрушенные таким образом ассоциации, язык оказался бы мертвым, непригодным для наиболее благородных целей человеческого общения. Об этих подобиях или отношениях лорд Бэкон отлично сказал, что это "те же отпечатки шагов природы, оставленные на различных предметах" {De augment, scient., cap. I, lib. III. [Об умножении наук] (лат.).}. Способность замечать их он считает источником истин, общих для всякого знания. На заре человеческого общества каждый автор — поневоле поэт, ибо язык сам по себе является поэзией; а быть поэтом — значит воспринимать истинное и прекрасное, иными словами, то лучшее, что заключено, во-первых, в отношении между существованием и восприятием, во-вторых, между восприятием и выражением. Всякий самобытный язык, еще близкий к своему источнику, представляет собой поэму, находящуюся в хаотическом беспорядке.
Обильные накопления лексики и правила грамматики есть дело позднейших времен; это всего лишь каталогизация и оформление того, что создано поэзией.
Однако поэты, то есть те, кто создает и выражает этот нерушимый порядок, являются не только творцами языка и музыки, танца и архитектуры, скульптуры и живописи; они — создатели законов, основатели общества, изобретатели ремесел и наставники, до некоторой степени сближающие с прекрасным и истинным то частичное осознание невидимого мира, которое называется религией. Все религии аллегоричны или тяготеют к аллегории и, подобно Янусу, двулики; имеют ложную сторону и истинную. Поэты, в зависимости от времени и страны, именовались некогда законодателями или пророками; поэт по природе своей включает и соединяет в себе обе эти роли.
Ибо он не только ясно видит настоящее, как оно есть, и обнаруживает законы, по которым оно должно управляться, но и прозревает в настоящем грядущее; его мысли — это семена, в последующие эпохи становящиеся цветами и плодами. Я не говорю, что поэты являются пророками в прямом смысле слова и могут предсказывать формы будущего так же уверенно, как они предчувствуют его дух.
Только
Слова, краски, формы, религиозные и гражданские обряды — все они являются средствами и материалом поэзии; их можно назвать поэзией с помощью той фигуры речи, которая считает следствие синонимом причины. В более ограниченном смысле слова, поэзия — это особым образом построенная, прежде всего ритмическая, речь, порождаемая властной потребностью, которая Заложена во внутренней природе человека. Она проистекает также и из самой природы языка; он более непосредственно выражает наши внутренние движения и чувства, способен к более разнообразным и тонким сочетаниям, чем краски, формы иди движение, более гибок и лучше подчиняется той потребности, которая его создала. Ибо язык возник по воле воображения и всецело относится к области мысли, тогда как все другие материалы и средства искусства связаны друг с другом, а это воздвигает преграды между замыслом и его выражением и ограничивает его. Первый, т. е. язык, является зеркалом, которое отражает, а другие — облаком, которое заслоняет тот свет, что все они призваны распространять. Вот почему слава скульпторов, живописцев и музыкантов — даже тогда, когда силою таланта великие мастера этих искусств ничуть не уступают тем, кто для выражения своих мыслей избрал язык, — никогда не могла сравниться со славою поэтов в собственном смысле слова; подобно тому как два равно искусных исполнителя извлекают отнюдь не равноценные звучания из гитары и из арфы. Одни лишь законодатели и основатели религий, покуда живут их учения, по-видимому, снискивают более громкую славу, нежели поэты в узком смысле слова; но если вычесть из их славы часть, достающуюся им за потворство грубым вкусам толпы, а также то, что принадлежит им по высшему праву, как поэтам, можно не сомневаться, что сверх этого ничего не останется.
Таким образом, мы ограничили значение слова «поэзия» тем искусством, которое является и наиболее привычным, и наиболее совершенным выражением поэтического начала. Необходимо, однако, сузить его значение еще более, а для этого определить разницу между речью ритмической и неритмической; ибо принятое деление на прозу и стихи непригодно для серьезного рассмотрения вопроса.
Подобно мыслям, звуки находятся в известных отношениях, как один к другому, так и к тому, что они изображают, и восприятие иного порядка в этих отношениях неизменно оказывается сопряжено с восприятием порядка в самих выражаемых мыслях. Поэтому поэтическая речь всегда отличалась равномерным и гармоническим чередованием звуков, без которого она не была бы поэзией и которое почти столь же необходимо для ее восприятия, как и самые слова. Вот почему переводить ее тщетно; пытаться перенести из одного языка в другой творения поэтов — это все равно что бросать в тигель фиалки, чтобы найти секрет их красок и аромата. Растение должно снова взрасти из семени, иначе оно не зацветет — таково следствие вавилонского проклятия.
Наблюдения над правильным гармоническим чередованием звуков в языке поэтов, а также связь его с музыкой привели к возникновению размеров, т. е. некоей традиционной системы речевой гармонии. Однако для соблюдения гармонии, являющейся душой поэзии, поэту вовсе не обязательно приспособлять свой язык к этим традиционным формам. Они удобны и признаны, и их следует предпочитать, особенно когда большую роль в произведении играют форма и действие; но каждый великий поэт неизбежно вносит в свою версификацию нечто новое по сравнению с предшественниками. Деление на поэтов и прозаиков является грубым заблуждением. Деление на философов и поэтов чересчур поспешно. Платон был, по существу, поэтом — правдивость и великолепие его образов и благозвучие языка находятся на величайшей высоте, какую только можно себе вообразить. Он отверг размеры, принятые для эпоса, драмы и лирической поэзии, ибо стремился к гармонии мыслей, независимых от формы и действия, и не стал изобретать какого-либо определенного нового ритма, которому он мог бы подчинить разнообразные паузы своей речи. Цицерон пытался подражать его каденциям, но без особого успеха. Поэтом был и лорд Бэкон. Его слогу свойствен прекрасный и величавый ритм, радующий слух не менее, чем почти сверхчеловеческая мудрость его рассуждений удовлетворяет разум; это — мелодия, расширяющая восприятие слушателей, чтобы затем вырваться за его пределы и вместе с ним влиться в мировую стихию, с которой она находится в неизменном согласии. Каждый, кто совершает переворот в области мысли, столь же обязательно является поэтом и не только потому, что творит новое, или потому, что его слова вскрывают вечные соответствия сущего через образы, причастные к жизни истины, но и потому, что он пишет гармоническими и ритмическими периодами, заключающими в себе главные элементы стиха, — этого отзвука вечной музыки бытия. Но и те великие поэты, которые пользовались традиционными размерами ради формы и действия своих произведений, не менее способны постигать и проповедовать истину, чем те, кто эти формы отбросил.
Шекспир, Данте и Мильтон (если называть одних только авторов нового времени) являются величайшими философами.
Поэма — это картина жизни, изображающая то, что есть в ней вечно истинного. Отличие повести от поэмы состоит в том, что повесть является перечнем отдельных фактов, связанных только отношениями времени, места, обстоятельств, причины и следствия; в поэме же действие подчинено неизменным началам человеческой природы, как они существуют в сознании их творца, отражающем все другие сознания. Первая представляет собою нечто частное, относящееся лишь к определенному времени и к известным сочетаниям событий, которые могут никогда более не повториться; вторая есть нечто всеобщее, заключающее в себе зачатки родства с любыми мотивами или действиями, возможными для человеческой природы. Время разрушает красоту и ценность повести об отдельных событиях, если они не облечены поэтичностью, но усиливает очарование Поэзии, раскрывая все новые и все более прекрасные грани вечной истины, в ней заключенной. Недаром всякого рода конспективные изложения называют молью истории — они истребляют в ней поэзию. Повесть об отдельных фактах — это зеркало, которое затуманивает и искажает то, что должно было быть прекрасно; Поэзия — это зеркало, которое дивно преображает то, что искажено.