Засекреченный полюс
Шрифт:
Самолет, словно конь, почувствовавший родное стойло, ускорил свой бег. Вскоре на кромке горизонта появились красные пятнышки - огоньки ледового аэродрома.
И вот уже мы мчимся над посадочной полосой. Титлов прошелся над ней еще раз и, убедившись, что все в порядке, повел самолет на посадку. Едва машина, пробежав пару сотен метров, остановилась, визжа тормозами, как из белого вихря, поднятого винтами, вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками. Следуя за ней, Титлов зарулил на стоянку и выключил двигатели. Я взглянул на часы: 2 часа 20 минут.
Не успел бортмеханик отодрать примерзшую дверцу кабины, как я, не в силах сдержать нетерпение, выпрыгнул, не дожидаясь стремянки, на снег и, выхватив кольт, выпалил в небо всю обойму.
– Ну бляха-муха, Арктика наша, - воскликнул появившийся из темноты Коля Миляев.
Мы радостно обнялись, словно не виделись целую вечность. Я принялся заталкивать пистолет в кобуру, как вдруг что-то большое, белое навалилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный пес Ропак спешил облобызаться с новоприбывшим.
Из густого морозного тумана один за другим появлялись все новые зимовщики в надвинутых до бровей капюшонах.
– С прибытием, доктор, - сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции "Север-4". Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда, даже в самых смелых мечтах, я не мыслил, что два года спустя я окажусь под его началом на дрейфующей станции.
– Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, - сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой глазами, поблескивавшими за круглыми стеклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа - высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.
– Иван Григорьевич Петров - мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.
– Здорово, док, - воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях.
Ба, так это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времен экспедиций "Север".
Тем временем с дальнего конца аэродрома подошли еще двое бородачей.
– А вот и наша молодежь, - представил их Сомов.
– Зяма Гудков, мой аспирант и метеоролог станции, и Александр Иванович Дмитриев - гидролог и по совместительству наш завхоз. Он вам поможет разобраться в хозяйственных делах.
Из темноты вынырнула еще одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. В ней я тоже узнал старого знакомого - кинооператора Яцуна. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта).
– Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать "Конвасом", приговаривая в ответ на недовольные ворчания: "давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры".
Следом за Яцуном появился механик Михаил Семенович Комаров. Закопченный с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожженной во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.
– Ручаюсь, Комар пошел запчасти выцыганивать, - хохотнул Дмитриев.
– Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утащит, - съязвил Миляев.
– Зря вы ехидничаете, братцы, - примирительно сказал Гудкович, - он ведь не для себя, для всех нас старается.
– Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин заняты исследованиями.
Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомленные, похудевшие, обожженные морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой "не усталый" вид, за неприлично нарядную "француженку" цвета разведенного какао, так контрастирующую с истрепанными, потертыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.
Итак, я на льдине. Широкая взлетная полоса убегала в темноту. Сколько же надо было вложить трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром, подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начинается новая, удивительная жизнь. Мне предстоит кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это все у меня получится?
Сомов с удивительной проницательностью уловил мое состояние.
– Что-то доктор наш, гляжу, растерялся, - сказал он, улыбнувшись, и дружески похлопал меня по плечу.
– Просто он обдумывает свое первое меню, - пошутил Яковлев.
– Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чертиков. А вы лицо заинтересованное - плохо покормите и лечить будете сами.
Этого было достаточно. Я уже пришел в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.
– Командир, - крикнул, высунувшись в "форточку", бортрадист Челышев, - пора полосу освобождать. Задков на подходе.
Экипаж заторопился в самолет, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмутками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолетном чреве.
Через несколько минут после отлета Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырехмоторная краснокрылая машина с ревом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолет на бреющем полете стал приближаться к полосе.