Засекреченный полюс
Шрифт:
– Ну, что будем с ними делать, доктор? Жалко бедняг. Смотри, как дрожат. Того и гляди замерзнут насмерть.
– Ума не приложу. Резать их я не возьмусь. Рука не поднимется.
Но резать поросят никто не берется, даже все умеющий Комаров.
– Может, их из пистолета застрелить?
– посоветовал Дмитриев. Пожалуй, это единственный выход. Не околевать же им от холода, а в лагере нет ни одного теплого закутка, где бы их можно было подержать хоть некоторое время.
Скрепя сердце я соглашаюсь произвести ужасную экзекуцию. Неподалеку от камбуза Дмитриев развел костер из досок и приволок мешок с поросятами. Я вытащил кольт, навел
– Давай я пальну, - предложил Дмитриев.
– Ладно уж, я как-нибудь сам управлюсь.
Через несколько минут все было кончено. Подошедший Курко, как старый охотник, ловко разделал туши, опалил их на огне костра и вручил мне, взяв обещание, что завтра на обед будут свиные отбивные.
– Кстати, доктор, а пистолеты вы привезли?
– спросил Сомов.
– Целых одиннадцать штук. Американские кольты большого калибра и патроны к ним.
– Вот и отлично. Завтра в кают-компании раздадите всем оружие, патроны и проинструктируете всех, как за ними ухаживать и как ими пользоваться.
После ужина я принес в кают-компанию ящик с пистолетами, "цинку" с патронами и сверток с кобурами. Каждому персонально под расписку был вручен кольт. И по две обоймы, набитые патронами.
– О це вещь. Машина что надо, - заявил Комаров и тут же прикрепил кобуру с пистолетом к поясному ремню.
5 ноября.
Закончив камбузные дела, я решил, что пора заняться медицинскими. Распаковал ящик с инструментами, медицинскими приборами и медикаментами. Так как столик был предоставлен в мое полное распоряжение, я накрыл его белой простыней и аккуратно расставил на нем инструменты для проведения медицинского осмотра, два стерилизатора: один большой, с хирургическими инструментами - скальпелями, пинцетами, кровеостанавливающими зажимами, запаянными ампулами с кетгутом и шелковыми нитками, другой поменьше - со шприцами и иглами на них, и, наконец, пузатый, отливающий серебром "бикс" с перевязочным материалом.
Саша Дмитриев, вызвавшийся мне помогать, проявил незаурядный интерес к моему хозяйству, он то и дело спрашивал меня о назначении каждой извлекаемой из ящика вещи, будь то баночка с мазью или пакет с таблетками.
– Ну, Зямочка, теперь нам никакая болезнь не страшна, раз доктор с нами.
Пока я разложил все по своим местам, разобрался, где что находится, мои соседи забрались в спальные мешки и уже похрапывали.
Подкачав начинавшую тухнуть паяльную лампу, я достал из чемодана три общих тетради, положил стопкой на стол перед собой и закурил трубку. Ароматный дым "Золотого руна" кольцами поплыл к потолку. Растерев застывшие пальцы, я открыл первую тетрадь и карандашом вывел на первой странице: "Дневник В. Г. Воловича. Дрейфующая станция "Северный полюс-2". Начат 28 октября 1950 г. Закончен..."
Стараясь воспроизвести события всех дней с момента прилета на станцию, я исписал корявым почерком несколько страниц, пока мой писательский пыл окончательно не угас. Тогда я взялся за вторую тетрадь.
Заглавный лист ее украсила надпись: "Тетрадь декадных наблюдений за личным составом ДС-1". В нее я буду заносить результаты медицинских осмотров и прочих наблюдений.
Третья тетрадь предназначалась для журнала амбулаторных приемов.
– Чем это так вкусно пахнет?
– спросил Дмитриев, появляясь на пороге.
– Хорош табачок. Дай потянуть.
– Саша сделал несколько
– По мне, все же лучше "Бело-мор", - сказал он, возвращая мне трубку.
– De yustibus non est disputandum, - изрек я, несколько обидевшись на его пренебрежительное замечание.
– А это по-каковски?
– По-латыни: "О вкусах не спорят".
Дмитриев скрылся за занавеской, а я принялся за работу. Поскольку ранее я никогда не вел дневников (а жаль!), а мой литературный опыт ограничивался лишь школьными сочинениями на темы типа "Гамлет - принц датский" и "Евгений Онегин и его эпоха", дело продвигалось медленно. Исписав несколько страниц своим корявым медицинским почерком, я. в изнеможении откинулся на спинку стула. Но почин был сделан. Я спрятал дневник в чемодан и, быстро раздевшись, нырнул в заледенелое нутро спального мешка.
6 ноября.
Погода держится неустойчивая. Ясное звездное небо то и дело заволакивают тучи, и крупные снежные хлопья укрывают все вокруг белым саваном. Все чаще задувает поземка, гоняя по лагерю маленькие снежные смерчи. Мы торопимся с перевозкой грузов в лагерь. Не ровен час, разразится пурга, и тогда мы можем не досчитать снаряжения, исчезнувшего в глубоких сугробах. О ее приближении говорит быстро падающее барометрическое давление. Мы работаем не покладая рук и порой так устаем, что некоторые буквально засыпают за обеденным столом.
Я постепенно постигаю азы кулинарного искусства. Пока меня выручают пельмени, заготовленные в огромном количестве, которые я научился готовить во время полярных экспедиций, твердо усвоив, что при варке не надо жалеть перца и лаврового листа, подавать их на стол следует, как только они всплывут, (иначе вкус не тот) и не забывать об уксусе и сливочном масле. Кроме них, в моем продуктовом арсенале было несколько ящиков полуфабрикатов - аккуратно завернутых в целлофан антрекотов, бифштексов и отбивных котлет.
Их специально для экспедиций в Арктику изготовили на Московском пищевом комбинате имени Микояна. Науку жарить мясо я усвоил еще в Москве в процессе своей холостяцкой жизни. Но пора начать изобретать что-нибудь новенькое, особенно первые блюда - супы, борщи и прочее.
После ужина распогодилось, небо очистилось от туч, и засверкали звезды. Я было хотел нырнуть в палаточный лаз, как вдруг мое внимание привлекло необычное свечение, напоминавшее Млечный Путь. Но почему-то ярче. Пока я раздумывал над этим непонятным явлением, подошел Гудкович, возвращавшийся с метеорологической площадки.
– Вы чего там на небе разглядываете, доктор?
– спросил Зяма, забирая голову.
– Да вон там на юге вроде бы второй Млечный Путь появился.
– Так это же северное сияние!
– И это жалкое зрелище и есть северное сияние?
– сказал я разочарованно.
– А я-то думал это нечто грандиозное. Смотри, как расписал его Нансен.
Я перелистал его книгу "Храм в полярном море" и, отыскав нужную страницу, ткнул пальцем:
"Огненные полыхавшие массы разлились теперь блистающими многоцветными потоками-лентами, которые волновались, взаимно переплетались, змеились по небосводу. Лучи сверкали чистейшими хрустальными цветами радуги, преимущественно фиолетово-красными и карминовыми, как рубины, и самым ярким зеленым, как смарагды... нескончаемая сверкающая игра красок, фантасмагория, превосходящая всякое воображение". Неужели это описание было лишь плодом его романтического воображения?