Засекреченный полюс
Шрифт:
– Ну, старик, - сказал я успокоительным тоном, - у тебя радикулит. Ты раньше-то болел им?
– Он, проклятый, меня с войны мучает. Но так сильно еще никогда не прихватывало.
– Ладно, потерпи малость. Счас приготовлю грелку, сделаю растирание, примешь лекарство, отлежишься и через тройку дней будешь как огурчик.
– Да ты что, доктор! У меня работы навалом. Некогда мне разлеживаться.
– Ты лежи да помалкивай, - строго сказал я, - а не то Сомову пожалуюсь.
Поставив на плитку чайник, я сбегал за лекарствами в свою палатку. Пока вода нагревалась, я вылил на ладонь густую, желтоватую, остро пахнувшую смесь из скипидара, камфоры и хлороформа и принялся растирать комаровскую поясницу. Когда процедура был закончена, я залил кипятком грелку, положил ее на поясницу и обернул широким шерстяным шарфом.
– Ну вот, порядок. Теперь прими таблетки и постарайся заснуть.
Когда Комаров задремал, я отправился на камбуз. Восемь пар глаз уставились на меня в безмолвном вопросе.
– Что там с Комаровым приключилось?
– спросил озабоченно Сомов.
– Радикулит, - коротко ответил я.
– Экая невидаль. Самая что ни на есть арктическая хворь, - сказал Курко, потирая поясницу.
– И геморрой тоже, - заявил Дмитриев тоном знатока.
– Во всем ты у нас, Саня, разбираешься, - заметил, усмехнувшись, Миляев.
– Что в авиации, что в медицине.
Миляевский комментарий к заявлению Саши всех развеселил. Сразу с лиц присутствующих исчезло настороженное выражение.
– И надолго Комаров слег?
– спросил Никитин.
– Думаю, на недельку. Отлежится, и все будет в порядке. Как говорил знаменитый римский врач Авл Цельс: "Optimum medicamentum quies est" - лучшее лекарство покой.
– Лиха беда начало, - буркнул Курко.
Костя как в воду смотрел. К вечеру захворал Яковлев. Правда, температура у него поднялась лишь до 37,2°, но он непрерывно вытирал хлюпающий нос и страшно ругался охрипшим голосом. Впрочем, простудиться в нашем царстве-государстве холода и сквозняков - раз плюнуть.
Днем я то и дело забегал проведать моего больного. Дело явно пошло на поправку. Боли в пояснице поутихли и он попросил принести что-нибудь "пожевать".
Но, как говорится, беда не приходит одна. Вечером занемог Яковлев. Правда, температура оказалась всего 37,5°, но кто его знает, как потечет заболевание в условиях нашей жизни. Гурий хрипло кашляет, ругается на чем свет стоит, но ложиться в постель не желает.
С прогнозом болезни Комарова я явно промахнулся. Он, ворча и покряхтывая, явился на ужин в кают-компанию.
– Михал Михалыч, все в порядке, - заявил Комаров, - могу завтра идти на аэродром.
От моих возмущенных требований немедленно отправляться в постель он только отмахнулся.
– Ну чего ты, Виталий, гоношишься? Чего мне сделается? Заживет как на собаке.
В этом был весь Комаров, с его пренебрежением к медицине, жаждой деятельности и неистощимым трудолюбием.
18 ноября.
Все жители лагеря в волненье: исчез Ропак. Вот уже вторые сутки, как от него ни слуху ни духу. Заблудился ли он в торосах, попал в трещину, встретился с медведем или схватился с Торосом, пустившимся в бега? Саша Дмитриев места себе не находит. Он, прихватив Зяму, уже несколько раз обшарил все окрестности лагеря, зовя собаку. Но безрезультатно.
И вдруг сегодня, когда мы уже забрались в спальные мешки, откидная дверца приподнялась и в палатку протиснулся Ропак. Но, боже мой, в каком виде. Отощавший, со свалявшейся шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он, прихрамывая, направился к Сашиной койке и, став на задние лапы, положил передние ему на грудь.
– Ропачок, милый, нашелся, - со слезами в голосе пробормотал Дмитриев, обнимая собаку.
– Кто ж тебя так укайдохал, бедняга?
Ропак лизнул Сашу в нос, опустил лапы на пол и поприветствовал меня с Зямой легким повизгиванием. Постояв немного, он подошел к газовой плитке, растянувшись на полу, положил голову на вытянутые лапы и тяжело вздохнул, как смертельно усталый человек.
До чего же красив наш Ропак. Стройный, мускулистый, с настороженными ушами, вытянутой мордочкой, украшенной большими карими глазами, в которых светится недюжинный (хотя и собачий) ум. Пес ужасно обидчив, и стоит прикрикнуть на него, как он опускает голову и медленным шагом покидает палатку.
22 ноября.
Курко ворвался на камбуз с криком:
– Доктор, скорей! Жора Щетинин помирает.
Я нахлобучил шапку и в одном свитере помчался к радиостанции. У входа в палатку стояли Гудкович и Петров, поддерживая под мышки обмякшее тело Щетинина.
Из раскрытой настежь двери валили белые клубы, это теплый палаточный воздух мгновенно охлаждаясь, превращался в пар. К моему приходу палатка успела достаточно проветриться, и Щетинина внесли внутрь, бережно уложив на койку. Он был без сознания. На белом как мел лице выделялись обведенные темными кругами запавшие глаза. Из посиневших губ вырывалось хриплое дыхание. Я пощупал пульс: 120 ударов в минуту.
Все признаки указывали на острое отравление окисью углерода. Не теряя времени, я зажал ему пальцами нос и, прижавшись губами к его полуоткрытому рту, сделал сильный выдох. Потом, дав самостоятельно выдохнуть, повторил эту процедуру еще несколько раз.
Пока я делал искусственное дыхание, Дмитриев сбегал в палатку за ящиком скорой помощи и, следуя моим указаниям, поставил на плитку стерилизатор, наполнил его водой и опустил в него десяток иголок и три завернутых в марлю шприца.
Как только вода вскипела, я, выждав десяток минут, наложил на предплечье резиновый жгут, набрал в шприц 20 кубиков раствора глюкозы и, протерев локтевой сгиб спиртом, вонзил иглу в вену. За глюкозой последовал раствор аскорбиновой кислоты и эуфиллина. Оставалось еще ввести под кожу лобеллин, а затем внутримышечно камфару. Ну, кажется, все.
Я вытер руки и уселся рядом ждать результатов лечения. Не прошло и трех минут, как Щетинин пришел в сознание и едва слышно сказал:
– Спасибо, доктор.
Я вздохнул с облегчением.
Окончательно придя в себя, Жора рассказал, что произошло. Он сидел за столиком, тщетно пытаясь настроить приемник на волну радиостанции Диксона. Сквозь сильные помехи с трудом можно было разобрать слова диктора, передававшего последние известия.
– Вдруг я почувствовал во рту страшную горечь, словно разжевал таблетку хинина, - продолжал Щетинин, - тело охватила странная слабость, а голову сжало, как тисками, и в висках застучали молоточки. Я было хотел приподняться, но палатка как-то странно поплыла перед глазами. Дальше ничего не помню. Что же это с мной приключилось, доктор?