Затон
Шрифт:
Сосо снова усмехнулся и, если бы кто-то мог видеть эту усмешку, он бы долго гадал, чего в ней было больше: самоиронии или тихой грусти уставшего от жизни человека.
Перрон опустел, и Сосо, закинув на плечо тощий вещмешок, вышел из вагона. Не спеша, он прошелся вдоль поезда и через зал ожидания вышел на площадь перед вокзалом. Большинство пассажиров транссибирского экспресса уже успели разъехаться. Немногочисленные извозчичьи пролетки, еще стоящие перед вокзалом уже были наняты, и татары-носильщики перегружали на них багаж со своих тележек. Сосо, как всякий человек, давно не бывший в большом городе, был оглушен и придавлен тяжелым каменным многопудьем, замкнутостью и ограниченностью пространства, многолюдством и многозвучием Петрограда. Он постоял некоторое время, вживаясь в новое пространство, давая инстинктам городского жителя всплыть на поверхность. Так человек, надевший новую обувь, на секунду замирает, чтобы лучше почувствовать – не жмет ли.
Сосо засунул руки в карманы своего потертого, залоснившегося на швах черного пальто и выудил оттуда пять копеек. Он усмехнулся в третий раз, хотя здесь было впору и захохотать. Он, человек, добывавший для других миллионы, чтобы они в своих комфортных, безопасных заграницах вели спокойную, безбедную жизнь, остался с медным пятаком в кармане. Сосо и раньше догадывался, чего стоят его товарищи. Теперь он знал их цену с точностью до копейки.
«Хорошо, не придется идти пешком, – подумал он. – Поеду к Серго на трамвае». Серго и его семья, старые, еще тифлисские друзья, были единственными, кто не позабыл Сосо, единственными, кто помогал ему, когда он голодал и мерз в этой ледяной дыре за Полярным кругом.
Сосо поднял голову, намереваясь осмотреться по сторонам. Прямо перед ним припозднившийся офицерик ругался с извозчиком, пытаясь заставить везти себя.
Каналья! Хитромордая бестия! – изощряясь, лаялся офицерик.
Ну, ей-ей, никак не могу! – отбрехивался извозчик. – Втулка лопнула, заднего левого, почитай, что нету. На нем и квартала не проедешь. Пока свояк новую втулку не подвезет, с места не стронусь.
Сосо, привлеченный этой сценкой, продолжил наблюдать за действующими лицами, позабыв про свой трамвай.
Извозчик, здоровый, плотный мужик с окладистой темно-рыжей бородой сидел на козлах вполоборота, лениво отбиваясь от наседавшего на него офицера.
Не… Не поеду… – А когда офицер, предприняв последнюю безуспешную попытку уговорить его, в сердцах помянул всю женскую половину его родни, твердо заявил: – Чтой-то вы так лаетесь, гражданин… Чай, не при царском прижиме. Сказал, не повезу, значит, не повезу!
Офицер, подхватив свои чемоданы, зашагал в сторону Лиговки. Сосо с интересом разглядывал рыжебородого здоровяка. Ему довелось пожить в Питере, и местный народ он изучил неплохо. «Какой-то он странный, – подумал Сосо. – Больше похож на московского «ваньку» или даже на тифлисского фаэтонщика». Напоминание о тифлисских извозчиках сразу же вызвало из памяти целую череду картин из его бурной молодости. О! Тифлисские извозчики – отчаянные ребята. Много интересных дел сделано с их участием. Сосо увидел, как наяву, что летят они по Головиновскому проспекту мимо «Националя», мимо Оперы… Извозчик, стоя на козлах, в одной руке держит вожжи, а второй крутит над головой длинный кнут. Нет, не для того, чтобы подхлестывать своих коней. Красавцы-кони, умницы-кони летят, как птицы. Они знают – кого везут и знают – с чем везут. Нет, кнут нужен не для них. А для тех, кто не торопится уступать дорогу, для тех, кто не слышит или не хочет слышать громовой клич тифлисских извозчиков: «А-во-э-э!» Для тех, кто считает себя самым важным и главным на дороге. А-во-э-э! Посторонись! Дай дорогу! А-во-э-э! Мы торопимся делать революцию!
Сосо тряхнул головой, стараясь отогнать наваждение.
Милости просим, вашбродь. – Извозчик соскочил с козел и сделал приглашающий жест, указывая на свой экипаж.
Из-под длинного козырька извозчичьего картуза были видны только большой крючковатый нос и разбойничья борода.
«Нет, какой-то он не такой, – снова подумалось Сосо. – Не питерский. В этом городе любой человек, прожив даже пару лет, становится похож на… на… – Сосо подыскивал сравнение. Услужливое подсознание подсунуло ему картину подледного лова, когда они вдвоем с хозяином в жуткий мороз таскали рыбу из проруби. Рыбина, выброшенная на лед, тут же, вытянувшись в струнку, оледеневала. – На замороженную рыбу с мертвыми, оловянными глазами. – Наконец нашелся Сосо. – А этот не такой. Живенький. Небось, вчера только приехал». Как завороженный, он сделал пару шагов по направлению к пролетке, но потом, вспомнив, что у него нет денег, остановился и повернулся, чтобы идти на трамвай.
Куда же вы, вашбродь?! – возопил извозчик.
У меня денег нет, – неожиданно для себя признался Сосо.
Какие деньги? Не надо никаких денег. Садитесь в экипаж, вашбродь, – продолжал уговаривать извозчик. – Я все равно в ту сторону еду.
«В какую еще ту сторону? – с недоумением подумал Сосо и, поднявшись в экипаж, развалился на мягком кожаном сидении, бросив рядом с собой свой вещмешок со скудными пожитками.
Но! Трогай! – рявкнул с козел извозчик, и застоявшаяся лошадка резво взяла с места.
«Какое, однако, забытое удовольствие – прокатиться на мягком сидении, в рессорном экипаже вместо того, чтобы месить мартовскую грязь… – Сосо испытал миг блаженства от узнавания простой, обыденной вещи, но вещи из прошлой жизни, жизни до Курейки.
А почему ты меня благородием величаешь? – осведомился он у извозчика.
Так благородие и есть. Я же вижу, – обернувшись назад, заверил бородач. Из-под козырька хитро блеснули два черных глаза-уголька.
«Издевается что ли мерзавец?» – засомневался Сосо.
Тот штабс-капитан, которому ты про втулку плел, значит, гражданин, а я, стало быть, благородие?
Так точно, вашбродь. – Извозчик снова обернулся и оскалился в широкой улыбке. Рыжая борода расползлась в стороны и обнажила на удивление белые, ровные зубы. – Нынче же совсем другие дела пошли. Это ведь не царский прижим. Был благородие, а стал гражданин. А втулка… Да, подвела меня втулка, весь день наперекосяк. Вот неудача-то…
Лопнувшая втулка – неудача. А что же, по-твоему, удача? – поинтересовался Сосо.
Удача-то? – повторил извозчик. – Известное дело. Какая может быть удача, когда война идет? С двумя ногами и с двумя руками остаться. Да еще с целой башкой на плечах. Вот оно и есть – главная удача.
«А ведь прав стервец, – согласился с бородачом Сосо. – Не загреми я в Курейку, отправился бы в окопы…» Многожды помянутая недобрым словом Курейка, где зима продолжалась одиннадцать с половиной месяцев, а весна, лето и осень пролетали за оставшиеся полмесяца, отчетливо разделила его жизнь на две части; на до и после. До Курейки жил на свете отчаянный молодой человек, которому удавалось все, за что бы он ни брался. Молодой человек, никогда не задумывавшийся о том, что такое удача, потому что удача всегда была с ним. Казалось, сам черт ему ворожит, так он был успешен и удачлив.
И тут с ним случилась Курейка. Этим словом Сосо обозначал все, что с ним произошло с той секунды, когда он был арестован в последний раз. Слишком многое ему довелось узнать и прочувствовать за эти четыре года. От предательства и забвения до чисто физических страданий. Во многия знания – многия печали.
Четыре года… Целых четыре года, выброшенных из жизни. Хотя… Как на это посмотреть. Может быть, выброшенных, а может быть, и приобретенных. Сосо за эти годы многое переосмыслил, пройдя через разные этапы душевного состояния, в том числе и через полное отчаяние. Попросту говоря, от тоски и безнадеги Сосо запил.