Завещание обжоры
Шрифт:
– Кофе? – предложил ассистент и отвинтил крышку с термоса.
Режиссёр поглядел с тоскою на термос и с ненавистью на ассистента: пить растворимый кофе, когда Фридрих Андрей пьёт «Шато Марго» 1979 года, и вместе с ним за компанию пьёт и ещё проливает вино какая-то… какая-то…
– Обижаете, шеф. Жена варила с утра. Бразильские зёрна средней прожарки. Держим в морозилке, как советует Фридрих Андрей де Шай!
– Давай, – обречённо сказал режиссёр.
А в зале ресторана «Оливия» на секунду наступила тишина: все пили вино, включая Оливию, бедную девушку и даже человека с камерой на сложной конструкции. Почему-то замолчал и диксиленд, готовясь к следующей композиции. И тут в этой наступившей тишине, полной наслаждения от дегустации прекрасного старого выдержанного вина, все отчётливо услышали странный «бульк!», исходящий от Фридриха Андрея. Оливия встревожилась сразу, остальные сначала почувствовали скорее недоумение: безупречный обжора никогда не позволял себе булькать в бокал. «Бульк!» повторился. А бокал, выскользнув
– Папа! – закричала Оливия и все, хором вдохнув, отшатнулись. – Папа! Нет! Нет! Рейнальдо!
Рейнальдо отодвинул стул, два мускулистых официанта поймали хрипящего Фридриха Андрея, уложили на пол. Камеры продолжали снимать, как Рейнальдо окаменевшими вдруг и неуклюжими руками растягивал бабочку под подбородком де Шая, расстёгивал воротник, как билась и рыдала Оливия, тряся тушу отца, требуя позвать доктора Б'aртоло, папиного друга, как над толпой взлетели мобильные телефоны, хоть съёмка во время ужина с обжорой была строго запрещена, как появился телефон даже в руке маленькой бедной девушки, впрочем ей, чтобы достать телефон, пришлось преодолеть своё смущение и снова порозоветь до персика.
Режиссёр в фургоне плюнул горячим кофе в картонный стакан и скомандовал:
– Крупнее!
Оператор навёл камеру на бледнеющее лицо де Шая.
– Разверзнись… – прошептали синие губы Фридриха Андрея, растянутые на весь экран.
Рейнальдо, конечно, вызвал доктора, но тот не успел ещё ответить на телефонный звонок, как старый опытный слуга понял, что хозяин мёртв. Он попытался приобнять Оливию, как-то её успокоить, но она надрывно рыдала на его груди, роняя изо рта недожёванный марципановый торт.
– Все вон, – сказал Рейнальдо тихо и официанты стали выгонять толпу на улицу, включая операторов и тех официантов, которые работали здесь не всегда, а только во время шоу.
Вскоре в зале со стремительно опустевшими столиками, на которых громоздились кучи изысканной недоеденной еды и стояли бокалы с недопитым вином, остались только Оливия, постепенно затихающая на груди слуги, лежащий на спине обжора с высоко задранным к небу животом, и сам Рейнальдо, который, не боясь быть увиденным хоть кем-то, чему-то зловеще улыбался в полумрак.
Так, в прямом эфире телеканала «СТ-1» во время седьмого осеннего «Ужина с Обжорой» в ресторане «Оливия» скончался гурман, жрец еды и ресторатор, один из богатейших людей Европы Фридрих Андрей де Шай.
ЗАВЕЩАНИЕ ОБЖОРЫ
Под затяжным осенним дождём такси плыло из аэропорта. На заднем диване сидел длинный и тонкий юноша в форменном костюме и длинном плаще. По явно скоблённым, хоть ещё и не вполне нуждающимся в бритве щекам текли слёзы, а огромные синие глаза в который раз перечитывали смску: «Ты не отвечаешь, у тебя, наверное, занятия. Не хочу, чтобы ты узнал из интернета. Папа умер. Приезжай». Конечно, прежде чем ехать, он уже созвонился и узнал подробности, и пообещал сделать всё, чтобы всё-таки оказаться дома, и первый шок и первые слёзы выплакал ещё вчера, но эта смска теперь была особенно важна для него, и её он всё перечитывал и перечитывал, пытаясь понять, как в таком коротком тексте укладывается такой громадный, непостижимый смысл: папа умер. Фридрих Андрей де Шай, человек, с которым не совместимо слово «умер», умер. И ведь он мог залезть на френдленту фейсбука ещё на лекции, и получить соболезнования, не понимая, что произошло… И кто-нибудь «добрый» обязательно бы сказал… А потом хвастался бы: «Это от меня он узнал!..» Может, это вообще было бы самое важное, что он сделал бы в своей жалкой жизни: сообщил о смерти Фридриха Андрея его сыну… приёмному сыну… Какая же молодец мама… Натали Валентина… что написала эту смску… Я ведь действительно не отвечал… Я никогда не отвечаю на лекциях… А смску прочёл… разве о таком сообщают смской? Но мама молодец… Лучше смской, чем из френдленты… А то нашёлся бы кто-нибудь… И всю эту цепочку рассуждений он прокручивал в голове снова и снова, перечитывая сообщение. На пассажира то и дело поглядывал через зеркало водитель: он явно узнал его. Таксист был горд тем, что везёт такого важного человека, и предвкушал въезд на территорию знаменитого дома.
Дом де Шаев хоть и был знаменит, но не отличался ничем оригинальным, он просто был большим, удобным и приятным глазу. Дом был выстроен двадцать лет назад умным архитектором, много знающим, но не тешащим свои амбиции, по заказу Фридриха Андрея, который, заказав строительство, доверился архитектору полностью и больше ни во что не вникал до самого момента получения ключей. Всё контролировала Натали Валентина. В доме могла разместиться вся семья де Шаев и даже какое-то количество гостей. А с тех пор, как дети Фридриха Андрея и Натали Валентины не жили больше с родителями, здесь осталась только самая старая супружеская пара слуг: дворецкий Рейнальдо и повариха Шура. Они ухаживали за домом, небольшим садом за ним, переходящим в дубовый лесок, небольшим прудиком у беседки, подъездными дорожками, фонтаном перед главным входом, декоративными кустами и тремя разнотравными клумбами. Внутри дом тоже был спроектирован и обставлен довольно традиционно: верхние этажи занимали личные комнаты обитателей: спальни, будуары, кабинеты; а на первом этаже анфиладно следовали по кругу две гостиных, библиотека и четыре столовых. По краям самой большой, парадной столовой дома уходили вверх, на галерею две симметричные лестницы. И повсюду на стенах висели картины, так называемые «Малые голландцы де Шая», коллекция картин, которую Фридрих Андрей собирал всю свою жизнь с тех пор, как только смог себе это позволить. Картины в основном изображали еду: натюрморты, народные праздники, мясные лавки с разделанными на обозрение зрителя тушами и тому подобное.
В самой большой, парадной столовой собрались все скорбящие о де Шае. На стуле сидела вдова Натали Валентина де Шай, как всегда с прямой спиной. Или она очень хорошо держала себя в руках, или не осознавала ещё до конца свою потерю: она не плакала. Хотя, возможно, её просто успокоил дождь, мерно шелестящий за окном. Так же успокаивающе мог подействовать на вдову молитвенный шёпот Алексея, старшего сына Натали Валентины, священника-карместанта. Он стоял в сутане у занавешенного чёрным крепом зеркала, держал в руке открытый круглый молитвенник, но не смотрел в него, смотрел ниже, в пол, и молился. Рядом с ним горбилась его жена Мария в сером строгом платье и сером головном уборе. Она как раз плакала, всё время всхлипывала. Рука священника обнимала её, утешая, но Мария монотонно плакала, и её всхлипы порой сопровождались коротким попискиванием. Вторым плачущим в комнате был искусствовед Вольф Вульф, друг семьи де Шай, полноватый, чувствительный, добрый. Он стоял у картины известного мастера натюрморта голландца Курбана Сердариуса, изображающей огромный разрезанный арбуз, обложенный персиками и виноградом. Художник представлял арбуз настолько сладким, что в его центре поместил двух счастливых, блестящих зеленью мух. Вольф Вульф не смотрел на картину, он спрятал глаза в ладонь и, судя по подрагивающим плечам, плакал. Его жена, нотариус Елизавета Вульф ходила у стены взад-вперёд с мрачным и озабоченным выражением лица. Её волосы почему-то были выкрашены в красный цвет, а фигура… в общем, не было у неё фигуры. Был один сплошной цилиндр, обтянутый чем-то чёрным, увенчанный крашенной в красное головой. На стуле в углу сидела Оливия. Она была явно взволнована: всё её тело подрагивало, ноги рвались встать, руки вцепились в сидение, а глаза с вожделением смотрели на фрукты в вазе, стоящей на столе. Всё, что удерживало Оливию от того, чтобы немедленно броситься к фруктам и начать их пожирать, – была рука её мужа, сильная рука музыканта Иржи Бедржиха, тяжело лежащая на её плече. Иржи был небольшого роста, но хорошо сложён, жилист и коренаст, глаза его смотрели на всё с интересом, несмотря на то, что удерживать Оливию ему становилось всё тяжелее и вот уже и совсем невозможно. Страсть сделала Оливию сильнее, она вырвалась из-под давящей руки и, расталкивая на большом парадном столе безупречно расставленные Рейнальдо тарелки и бокалы, уронив даже какой-то из них, а потому уже осторожно отодвинув графинчик с водкой и протиснувшись меж двух кувшинов с вином, белым и красным, она добралась, наконец, до яблока в вазе, схватила, откусила громадный кусок и стала жевать. На шум обернулась Натали Валентина, поднял сухие глаза из ладони Вольф, остановилась Елизавета, перестал молиться Алексей… Оливия с опаской оглянулась на всех, последним она увидела Иржи, который усмехался, скрестив руки на груди. Оливия хрустнула яблоком во рту ещё два раза, получилось громко. Тогда она отложила яблоко, взяла кисть винограда и, отрывая по ягодке, начала есть. Это получилось тише. Все вернулись к своим занятиям: Алексей – к молитве, Мария – к слезам, Натали – в окно, Вольф – в ладонь. И Оливия вернулась на свой стул с виноградной кистью в руке.
Тикали большие часы.
Из кухни вошёл Рейнальдо. На подносе в его руках были кое-какие снейки: орешки, запечённые в перце, засахаренные оливки, кабачковые чипсы.
– Не угодно ли закусить? – даже не спросил, а скорее объявил Рейнальдо.
– Ой, как же ты всегда кричишь, Нальдо! – его маленькая пухленькая уютная жена, повариха Шура внесла следом за Рейнальдо корзину с пирожками. – Вот, подкрепитесь пока.
Шура пошла обносить присутствующих пирожками. Натали Валентина мотнула головой:
– Поставьте на стол. И вы, Рейнальдо, тоже.
Рейнальдо церемонно кивнул и двинулся к столу. Оливия уже встала в стойку, не знала, куда двинуться: к столу с орешками или к Шуре за пирожками.
– Нам сейчас не до пирожков! – плаксиво отмахнулся Вольф от Шуриной корзинки.
– Да отчего же, господин Вольф? Ужин ещё не скоро. Подкрепились бы! Свеженькие, горяченькие! С мясом!
Вольф помотал головой, взглянул на картину с арбузом и снова закрыл лицо ладонью. Когда Шура подошла с корзинкой к Елизавете, та, скорчив почему-то брезгливую гримасу, оттолкнула корзинку.
– Я понимаю, – закудахтала Шура. – Я всё понимаю. Господина Фридриха Андрея всем нам жалко, но это же не повод заморить себя голодом!
Оливия, горячо поддерживая Шуру, кивнула:
– К тому же папа наверняка хотел бы, чтобы мы поели!
– О, да! – сказала тихонько Елизавета с сарказмом.
– Несите сюда, Шура! – приказала Оливия.
– Вот это хорошо! Это хорошо, госпожа Оливия! Кушайте!
Алексей с отвращением наблюдал через стол, как Оливия вгрызается в пирожок и он дымится изнутри.