Завещание рождественской утки
Шрифт:
И вот, напевая себе под нос бравурную мелодию, Людмила, держа одной рукой горшок с пальмой, открыла дверь, сбросила сапоги, куртку, вошла в гостиную – и, выронив вазон, заорала. В кресле у телевизора развалился совершенно голый мужик, увидав вошедшую, он по-бабьи взвизгнул и прикрылся журналом.
Первой опомнилась Люся:
– Кто вы? Что тут делаете?
– А ты откуда взялась? – схамил незнакомец.
Коткина испугалась и попятилась. Ей только сейчас пришло в голову, что в дом забрался вор или бомж, решивший с комфортом провести время в теплом помещении.
Но через
– Зачем ты приехала?
Ничего не понимающая Люда залепетала:
– Растения привезла… вещи…
– Почему не позвонила? – наседала Филиппова.
Люся только моргала. А мужик встал и, сверкая голой попой, убежал прочь.
– Это кто? – прошептала наконец Коткина.
– Садись, надо поговорить, – велела Вера.
Людмила опустилась на диван. Ей неожиданно стало страшно, хотелось крикнуть: «Не надо! Молчи! Не желаю ничего знать!» Но язык прилип к нёбу. Филиппова же, наоборот, трещала без умолку.
– Люся, я прекрасно к тебе отношусь, но наши дальнейшие отношения невозможны. Я не лесбиянка, живу с мужиками, с тобой решила поэкспериментировать. Парни-то народ ненадежный, или мне одни козлы по жизни попадаются. Сначала вроде с ними любовь-морковь, а потом претензии, занудство, в них просыпаются шейхи, они хотят видеть меня исключительно на кухне, завидуют моим заработкам, истерики закатывают. Тьфу! Последний принц таким дерьмом оказался, что я подумала: может, бабы лучше? И пошла в клуб «Утка во хмелю». А там увидела тебя. Ты мне на самом деле нравилась, я провела на Мальдивах чудесные две недели. Но когда мы вернулись, очарование прошло. Люсенька, ты замечательный человек, моя единственная подруга, но в постели мне с тобой не особо хорошо. Уж извини, я без мужика не могу. Давай просто дружить? Найдешь себе новую любовницу, моложе, красивее меня.
– Мне нужна ты, – тупо произнесла Коткина.
– Я никуда не денусь, – сказала Вера, – мы останемся самыми близкими людьми.
Люся растерянно моргала. Она никак не могла поверить увиденному, надеялась услышать от Веры про внезапный приезд брата, который внаглую ходит по дому сестры без трусов… Истина дошла до нее с большим опозданием.
– Ты мне изменила? – прошептала Людмила. – С мужчиной? А как же наши планы жить вместе?
– Их строила ты одна, – жестко произнесла Вера. – Я тебя со шмотками к себе не приглашала, цветы в горшках привозить не просила. Хотела только проэкспериментировать, каково это – спать с бабой. И поняла: не могу.
– Я твой эксперимент? – недоумевала Люся.
– Ага, – спокойно подтвердила Филиппова. – Согласись, в жизни все надо надкусить, все попробовать. Иначе как поймешь, что вкусно, а что противно?
Коткина с трудом встала.
– Поняла. Прощай, Вера.
– Но тебя никто не гонит! – засуетилась Филиппова. – Давай попьем кофейку? Ну не дуйся! Люська, я в тебя правда влюбилась, даже нарушила свое правило не спать с коллегами. Но теперь амур улетел. Со мной всегда так – долго рядом с одним человеком оставаться не могу.
Людмила попыталась улыбнуться.
– Ерунда. Ты мне тоже разонравилась, только я не знала, как объявить о своем уходе.
Высказавшись, она двинулась к двери, но не смогла уйти гордо – обернулась и жалобно пролепетала:
– Сегодня тринадцатое февраля, худший день в моей жизни. Тебе меня не понять.
– Ошибаешься, дорогая, – возразила Филиппова. – Когда-то в моей жизни приключилось пятнадцатое декабря. Это тебе меня не понять! Не дай бог тебе моих черных деньков…
Закончив рассказ, Коткина опять вытерла нос о мой рукав.
– Пятнадцатое декабря? – подпрыгнула я. – Она не объяснила, что случилось тогда? В каком году?
– Нет, – мрачно пробурчала Люся. – А я не стала уточнять.
Затем она отвернулась к окну.
– Верка удивительный человек. Мы работали в одном издательстве, часто пересекались, и она вела себя так, словно между нами ничего не происходило, не было сумасшествия на Мальдивах, прекрасных вечеров и ночей в Москве. Звонила мне, спрашивала: «Как дела? Когда кофеек пить пойдем?» Она со мной дружила! А я погибала. Я хотела, чтобы Верка сгинула, умерла, но не могла заорать ей в лицо: «Исчезни навсегда!» Мы повязаны работой, издательский мир тесен, узнают о моей ориентации…
– На дворе двадцать первый век, лесбиянки никого не удивляют, – возразила я.
– Тебе хорошо говорить… – махнула рукой Коткина. – Люди лишь прикидываются толерантными, а в душе готовы того, кто от общей массы отличается, сжечь. Знаешь, отчего мне сейчас так плохо? Вера в самом деле умерла, я не могу с ней помириться и чувствую свою бесконечную вину перед ней. Ты когда-нибудь стояла над могилой любимого человека, думала: все, ничего не изменить, не поправить, зачем я была жестока? Почему не протянула руку дружбы? Не помогла? Запомни, Виола, тем, кто рядом, надо постоянно говорить хорошие слова! Потому что сегодня дорогой тебе человек есть, а завтра его нет, ты же осталась, и жрет тебя совесть, как голодный волк. Невозможность ничего исправить, вот что самое страшное, когда близкий ушел.
Я погладила Люсю по голове.
– Вообще-то Вера тебе сначала изменила, а потом прикинулась доброй подружкой, ты ни в чем не виновата.
Коткина положила ногу на ногу.
– Так подчас тяжело делается! Накатит тоска, слезы подступают, вот я и бегу сюда. Сяду, открою наши снимки с Мальдив и реву. Нет, Вилка, я виновата, ты не знаешь. Вера мне в ночь с тринадцатого на четырнадцатое декабря позвонила и зашептала: «Люсенька, можешь приехать? Прямо сейчас! Я одна в доме, мне очень страшно!» А меня ее слова возмутили. Отреагировала я соответственно: «Что, осталась на сегодня без мужика и вспомнила про Коткину?» В общем, разговор получился такой…
Филиппова, услышав грубую фразу бывшей любовницы, расстроилась.
– Ты до сих пор обижаешься? Я думала, мы друзья!
Людмиле следовало просто повесить трубку, но ее понесло:
– Ночь, Верка, время откровенности. И рядом с нами нет коллег. Да, мне неприятно, дурное послевкусие осталось.
– Люсенька, не сердись, я тебя люблю, – почему-то по-прежнему шептала Вера. – Сделай одолжение, приезжай. На меня охотится медведь!
Коткина расхохоталась:
– Бурый или белый?