Завещаю вам жизнь.
Шрифт:
— Видите? — спросил Хабекер. — А теперь я слушаю. Но не вздумайте утаить что-либо, Штраух!
Она уронила голову на руки и вцепилась пальцами в волосы.
— Пишите... — сказала она.
— Я любила, господин следователь. В этом моя беда и мое несчастье. Я здесь по вине человека, которого любила.
— Это Больц? Вы знали его еще по Берлину?
— Да... Мы жили бедно. Моя должность секретаря оплачивалась невысоко, доходы матери от пансионата едва покрывали расходы. А мне было только двадцать лет.
— Где вы познакомились с Больцем?
— В Тиргартене. Один из жильцов пригласил
— Больц бывал в пансионате вашей матери?
— Один или два раза... Заглядывал ненадолго к своему другу. Потом мне казалось, что он избегает знакомства с моей матерью.
— И вас это не насторожило?
— Тогда — нет... Я мало думала о матери. Я ненавидела жизнь в доме. Меня тяготили вечные разговоры о плате, о необходимости перешивать старые платья. о ценах на масло и на керосин. Мне хотелось жить иначе!
— Понятно! сказал Хабекер. А Больц производил впечатление состоятельного человека.
— О!.. Но он, кроме того, был внимателен. Я чувствовала, что не безразлична ему... Конечно, меня одолевали сомнения. Бедная девушка рядом с человеком, который делает хорошую карьеру... Я боялась быть обманутой.
Она закрыла глаза, поднесла кулаки ко рту и вцепилась зубами в костяшки пальцев.
— Дальше! — сказал Хабекер.
Она оторвала кулаки ото рта.
— Дальше?.. В тридцать первом году Больц уехал в Польшу. Он мне часто писал...
— Вы сохранили его письма?
— Нет. Он потребовал уничтожить их...
— Он приезжал из Польши в Берлин?
— Да. Несколько раз. Говорил, что сколачивает состояние, завоевывает положение в обществе и всячески расписывал мне жизнь в Варшаве.
— Он не предлагал вам поехать с ним?
— В качестве кого? Он знал, что я не согласилась бы... Он знал мои взгляды на брак...
— Каким же образом вы все-таки оказались в Польше?
— Я сделала глупость!.. Я же любила... И, кроме того, иногда я печаталась... Так, маленькие заметки... Больц подсказал мне заняться журналистикой. Я возражала, говорила, что у меня нет ни способностей, ни средств.
— Продолжайте.
— Теперь я понимаю, что сама хотела- Хотела, чтобы меня уговорили... Я убедила себя, будто ничего необычного... Просто я принимаю временную помощь. Но мои корреспонденции не печатались. Почти не печатались... А я была одна... И ведь Эрвин обручился со мной...
— Иными словами, вы согласились стать любовницей Больца, не так ли? — перевел Хабекер сбивчивую речь подследственной на язык официального документа.
– Когда это случилось?
— В начале тридцать пятого года. В феврале.
— Больц содержал вас?
— Тогда — да... Он же согласился платить за мое обучение в Пражском университете.
— Почему не в Варшавском?
— Он не хотел, чтобы у меня в Варшаве было много знакомых.
— Вас это не удивило и не насторожило?
— Меня это оскорбило. Я предпочла бы не вспоминать об этом.
— Можете не вспоминать. Однако вы утверждаете, что любили Больца...
— Да, любила...
— Почему же, пользуясь его деньгами, обучаясь на его счет и даже посещая некоторые европейские курорты, вы сочли возможным встретиться еще с одним человеком?
— Вы имеете в виду доктора Хуберта?.. Это был бунт.
— Бунт?!
— Нелепый, конечно. Хотела чувствовать себя самостоятельной. Независимой... Однако я говорила вам правду- Доктор Хуберт был очень больной человек. Он не стал моим любовником. Только другом. Единственным настоящим другом, который ничего не требовал... Ничего!
— Вы хотите сказать, что в то время порвали с Больцем?
— Если бы порвала!.. Нет. Я не могла уйти от него. Я еще надеялась.
— Значит, вы остались с ним, — уточнил Хабекер. — Прекрасно. А теперь я попрошу вас придерживаться существа вопроса. Как началось ваше сотрудничество. Когда вас завербовали?
Она молчала, закрыв лицо руками.
— Я жду! — напомнил Хабекер.
— В тридцать седьмом... — еле слышно сказала она. В сентябре...
— Как это было?
— Это было... Дело в том... Видите ли, каждый раз, получая от Больца более или менее значительную сумму денег, я давала ему расписки...
— Сколько вы ему были должны?
— Много. Около двадцати шести тысяч злотых. И я не могла вернуть такую сумму.
— Но в это время вы уже печатались?
— Да, с помощью доктора Хуберта и Эрвина... Но этого не хватало даже на приличную одежду, а я бывала в обществе-
— Что же, Больц потребовал у вас уплаты долга?
— Уплаты? Нет!.. Он не требовал... Но он давно вел разговоры о готовящейся войне, о том, что Германия не сможет противостоять Англии и Франции, что большевизм затопит Европу...
— Вы не протестовали? Вы же немка!
— Я пыталась спорить, но он только смеялся... Приводил цифры, рассказывал всякие истории. И однажды прямо предложил оказывать ему помощь... В интересах одной великой державы.
— Что же вы?
— Я была ошеломлена. Мне казалось — это злая шутка. Глупая, злая шутка. Я рассмеялась и рассердилась-Но мне объяснили, что так не шутят. Что это всерьез... Я сказала, чтоб он шел прочь!.. Вот тогда он напомнил о моих расписках. Он сказал, что ни один здравомыслящий человек не поверит, будто я ничего не знала раньше. Жила с человеком, получала от него огромные суммы денег - и ничего не знала... И сказал, что эти расписки могут быть завтра же предъявлены куда следует, если я попытаюсь уехать или скрыться.. Он сказал, что меня найдут даже на дне морском.»
— Так! — сказал Хабекер. — Что же было дальше?
— Дальше?.. Сначала я плакала, умоляла не трогать меня, убеждала, что я не способна.. Это его не тронуло... Даже когда я просила во имя нашей любви!.. Но он утешал меня! Я обязана отдать ему должное, утешал! Он говорил, что не потребует ничего особенного, что ничто, в сущности, не изменится.. Говорил, что мир страшен и не надо быть наивной, ибо все решают в конечном счете только деньги... А денег он обещал немало. Сразу по еле войны... И просил понять его: он, мол, тоже мучается, но не принадлежит себе. От него требуют, чтобы я стала сотрудничать, и он обязан выполнить приказ.. Разве мне не жаль его?.. Но что я могла сделать, что?! Я была ошеломлена, испугана, разбита- Мне казалось, я сошла с ума... Или весь мир сошел с ума! Если нет ничего святого и даже такая любовь, как наша. О боже, боже мой! Боже мой!