"Заветные" сочинения Ивана Баркова

Барков Иван Семенович

О ты, котора мне ети всегда давала, А ныне презирать хуй мой навсегда стала, Твоя еще пизда мила в моих глазах, И хуй мой без нее в стенаньи и в слезах. Он стал с хуерыком, не знает, что спокойство, Краснеется всегда, его то в жизни свойство. Когда тебя я еб, приятен был тот час, Но ебля та прошла и скрылася от нас. Однако я люблю пизду твою сердечно И буду вспоминать ея лощину вечно. Хоть и расстался я, пизда, навек с тобой И хоть не тешу хуй, теряю я покой. Увы, за что, за что мой хуй стал столь несчастен, За что твоей пиздой толико я стал страстен? Всю еблю у меня ты отнял, о злой рок! Хуй будет ввек ток лить, когда ты так жесток, И после уж его с пиздою разлученья Не будет он стоять минуты без теченья.

Владычица души, жизнь жизни ты моей, Позволь несчастному слагати, ах! стих сей, Позволь мне изъяснить, колико ты прекрасна, Колико грудь моя тобою стала страстна. Но стих мой будет слаб, тебя чтоб описать, Примера нет красе и сил нет изъяснять, Но только чувствовать приятности удобно И, чувствуя, стенать и мучиться бесплодно. Язык немеет мой, и вся пылает кровь. По членам всем моим рассеяна любовь И корень свой она внутрь сердца основала, Чертами страстными в нем зрак твой начертала. До пупа мне дошла чувствительность сия, Увы! вот знак тому, зри: рдеет плешь моя, Ослабши жилы вдруг все стали напрягаться, Ковчег несчастных муд ко стану подниматься. Я вижу смерть мою в мучении таком, Позволь, прекрасная, мне стукнуть елдаком, Хотя единой раз, меж ног твоих в зарубку. Ах! сжалься и смяхчи мою тем жестку трубку. Не мни, чтоб я желал испортить твой рубец: Я нежно, взяв рукой, вложу в него конец И, мало двинувшись, вобью и до средины, Ты скажешь мне сама: оставь муде едины, А хуй свой весь пехай, сие приятно мне, Приятней, ах! сто раз, как я еблась во сне. Но нет, ты жалости в себе не ощущаешь И нежных слов моих, драгая, не внимаешь. Но что тому виной, и сам не знаю я, Или твоим глазам презренна плешь моя? Какие грубости, скажи, ты в ней находишь? О, бедственной задор, ты сколько мук наводишь! Когда бы я тебя в мудах не ощущал, Я б дни мои доднесь в покое провождал. Начало горести, конец ты и средина. Тебя мне знать дала нещастная шматина, Тобою я узнал, сколь страсти жар велик И сколько может гнуть тогда в крюк хуерык. Но сколько ни мятусь и жалоб ни вещаю, Я речь опять к тебе, драгая, обращаю: Внемли, прекрасная, что я тебе скажу: Я хуй мой наголо тебе весь покажу. Возьми

его рукой, коснися внизу жилы, Авось-либо тебе черты те будут милы, Которы верх его украсили и плешь. Дражайшая моя, хоть тем меня утешь. И естли щастлив я тобою столько буду, В восторге ты узришь мою природну уду, Взыграет мой елдак, восплещут и муде И будут ждать часа, когда им быть в руде. Я знаю, что тебя, мой свет, остановляет; Конечно, в памяти твоей грех обитает. Сия химера, ах! не раз уже собой Лишала красоты, утехи дорогой, Но ты уже не в те дни родилась, взрастала, Когда ложь меж людьми за правду обитала. Когда ту истиной рассудок их считал, Обман господствовал, плодами процветал. Бывает грех на том, кто должность преступает, А должность исполнять — тут грех не обитает. Друг друга так любить, не должность ли велит? Друг друга нам любя, кто ж еться запретит? Любовь, страсть нежная, природой в нас вливанна, Должна ли чем она когда быть увенчанна? Пол женской — храм ея, в его их чтит сердцах, Но мужеск пол его находит в их пиздах. В пизде любви венец, в пизде все совершенство, В пизде все щастие, в пизде все и блаженство. Дражайшая моя, вот истина, не ложь, Дозволь уеть себя — сама ты скажешь тож, Что нет приятнее внутри хуй ощущати, Нет совершеннее утех, как подьебати. Но естли я тяжел кажуся, свет, тебе — Ляшь сверху на меня, восчувствуй хуй в себе, Тем усугубится твое к ебкам желанье, И придешь в жалость, зря мое ты подъебанье. Захочешь лечь внизу, прибавить нежных сил, Потоки пропусти, потоки так, как Нил, Которой весь собой Египет напояет И наводнением плоды он обещает. Иль лутчей способ есть, без тягости чтоб еть И удовольствие такое же иметь: Ляшь задом ты ко мне, прекрасная, послушай: Я постараюсь сбить мой хуй с твоею клушей, Впущу его до муд и буду попирати, Ты тягости себе не будешь ощущати, Лишь подвигайся ты плотнее ко мудам. Ах, ах! — ты скажешь мне, — не масли по усам Иль обмишулкою не попади ты в жопу, Пехай, пехай в пизду свою мне жоску стопу! Когда и сей тебе противен ебли план, Всё уверение мое чтишь за обман, Так можешь лечь со мной, дражайшая, и набок: Вот ебля милая, о, коль восторг тут сладок! Одна твоя нога пусть будет под моими, Другую положи ты сверху над моими, А я свои меж их как можно помещу, Обняв тебя рукой, вертеться не пущу; В махонюшку твою, драгую щелупину, Впущу слепого я и лысого детину, Который, бодрствуя, коснется нежных губ И сделает себе путь мягок и не груб. Что после и тебе полюбится, драгая, И нежный секелек, ебливу сласть узная, Нередко будет сам, нередко занывать И хуя моего, яряся, ожидать. Вот весь манер, как смертные ебутся. Но вижу я, твои еще мысли мятутся. Оставь смятение хоть на единый час, Позволь себя уеть лишь только один раз! И есть еще манер, как раком еться знаю, Но то для подлости, драгая, оставляю, В нем нежность не живет, ебутся так скоты, Не разбираючи нежнейшей красоты. Клянусь еще тебе и клятвы повторяю. Что истинно тебя, не ложно уверяю: Полюбится тебе, как стану еть тебя. Душа моей души, ты мне миляй себя.

Не сила иногда пылающей любви, У нас которая в крови, Колеблет постоянство, Смягчает и тиранство, Старух и стариков в соблазн ведет И всех умы во власть берет, А нечто есть еще, сто крат того послаще, Что в заблуждение людей приводит чаще,— Нежнее нету сласти той, Котора названа девичьей красотой. Девица ту красу в один раз потеряет, Потом к забавам дверь мужчинам отворяет. Не может без сего любовь быть горяча, Как без огня свеча. А в сласти ж без любви приятность одинака, Утешна сладость всяка. И тем одно воображенье нежных дум В восторг приводит дух и затмевает ум, А сладость нежная любви не разбирает: Нередко и пастух с дворянкою играет. Тут нет любовничьих чинов Ниже приятных слов. Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков. Но только ли того? — бывает вся суть в мире — Пол женский жертвует венериной кумире, И утешает жен не муж, а кто иной, Хороший и дурной: Боярыню — чернец, француз — княгиню Иль пусть хотя графиню. И сто таких примеров есть, а не один. Мужик такую ж веселит, какую господин. Всех чаще у госпож те в милости бывают, Которы учат их иль петь, иль танцевать, Или на чем играть, Иль кои волосы им нежно подвивают. У барынь лишь одних то введено в манер, Чтоб сладость без любви вкушать. И вот пример! К боярыне богатой Ходил щеголеватый Уборщик волосов. Не знаю, кто таков. Ходил дней десять к ней или уж три недели, Он часто заставал ее и на постели. А барыня, хотя б была непригожа, Да имя — госпожа. И новомодные уборы и наряды, Умильные их взгляды, И вольные с мужчинами обряды, Приятная их речь И в нечувствительном возмогут кровь зажечь. О! сколь приятно зреть госпож в их беспорядке, Когда они лежать изволят на кроватке. Приятный солнца луч сквозь завесы блестит, Боярыня не спит. Вдова ее тогда иль девка обувает, Чулочки надевает. Какая это красота! Сорочка поднята, И видна из-под ней одна немножко Ее прекрасна ножка. Другая вся видна лежит. Наружу нежно тело. О, непонятно дело! Лишь только чьим глазам представится сей вид, Приятным чувством мысль в минуту усладит. Потом боярыня, с постели встав спокойно, Куда ни вскинет взор, Все в спальне у нее стоят в порядке стройном: С сорочкою вдова, у девок весь убор, Там держит кофешенок чашку шоколаду, Тут с гребнем перюкьер, все люди наподбор. И повеления ждет всяк от ея взгляду. Кто в спальню допущен, быть должен очень смел, Коль в милость к госпоже желает повтереться, Он чтоб ухватки все те нужные умел, Каким лишь льзя от барынь понагреться. Французы смелостью доходят до всего, И в пышну входят жизнь они из ничего. Из наций всех у нас в народе Одни французы только в моде. А этот перюкьер несмел был и стыдлив, Не так, как этот сорт живет, поворотлив. Благопристойность им всегда тут наблюдалась, Когда боярыня поутру одевалась И обувалась. Из спальни в те часы всегда он выходил, Чем барыню на гнев нередко приводил. Но гнев ее тогда был только до порога. Прошло недель немного. Уборщик к этому насилу попривык, Он стал не дик. Из спальни не бежит он в комнату другую, Когда зрит госпожу в сорочке иль нагую. Когда-то госпожа уборщику тому Такое дело поручила И научила Мужчине одному Пересказать о том, что им она пленилась, А говоря, сама в лице переменилась. Вид ясно показал, что дело о пустом И нужда ей не в том. Мысль женска слабости не может утаиться, Когда она каким вдруг чувством воспалится. Стремление ее все взор изображал, Что жар в ней умножал. Тут руку госпожа уборщику пожала, Амурный знак давала, Но ей в смущении казалось сего мало, Отважности его она не подождала, Нетерпеливо ей хотелось веселиться. Тут стала госпожа с уборщиком резвиться. И будто бы его, играя, обняла. Потом еще, еще и много обнимала, И тут, и там его хватала. Стремилась вниз ее рука и то достала, Что всех их распаляет нежные сердца. Исправно все нашла тотчас у молодца. Но в этот только раз не сделала конца, А только нежною рукой лишь подержала, Сама от сладости дрожала. Уборщик, стоя, млел. Вообрази себе, читатель, эту муку, В каком уборщик мой огне тогда горел, Каким его дух чувством тлел. Он также протягал дрожащую к ней руку И уж открытую у ней грудь нежну зрел, А так он был несмел, Что к ней дотронуться не мог ни разу И будто ожидал на то приказу. Прошло так много дней. Ходил уборщик к ней. Им только госпожа себя лишь веселила Так, как ей было мило. Вдруг, лежа на софе, изволит затевать, Чтоб голову у ней лежачей подвивать. Уборщик исполнял ее охоту И продолжал свою работу, А барыня его тут стала щекотать, Потом за все хватать. И добралася вмиг к тому, для ней что нужно, Играть ей с ним досужно. Поступком эдаким уборщик стал вольней, И начал он шутить и сам так с ней, Как шутит с ним она. Он так же точка в точку Отважился сперва боярыню обнять И в грудь поцеловать, А там и юбочку немножко приподнять, Резвяся, пооткрыл немного и сорочку И дотронулся чуть сперва к чулочку. Сам губы прижимал свои к ее роточку, А уже от чулка Пошла его рука Под юбку дале спешно, С ступени на ступень, Где обитает та приятна тень, Которую всем зреть утешно. Дограбилась рука до нежности там всей, И уж дурила в ней, И вон не выходила. Утеху госпожа себе тем находила. Уборщик — нет. Не шел ему на ум ни ужин, ни обед. Что это за утеха, Что сладость у него лилася без успеха. Не раз он делал так Боярыне, скучая, О благосклонности прямой ей докучая, Смотря на ее зрак. Лишь чуть приметит он ее утехи знак, Котору Он в саму лучшу пору У ней перерывал, Прочь руку вынимал И чувство усладить совсем ей не давал. Сердилась госпожа за то, но все немного И не гораздо строго, Хотя сперва и побранит, Но тот же час приятно говорит. Нельзя изобразить так живо тот их вид, В каком был с госпожей счастливой сей детина, Какая то глазам приятная картина: В пресладком чувстве госпожа, Грудь нежну обнажа И на софе лежа, Спокойно, Не очень лишь пристойно И чересчур нестройно. Прелестны ножки все у ней оголены, Одна лежала у стены В приятном виде мужескому взору, Другая спущена долой, Покрыта несколько кафтанною полой, А руки у нее без всякого разбору, Одна опущена, в другой она имела Пренежную часть тела. Уборщик возле ней с отверстием штанов Сидел без всех чинов. Его рука у ней под юбкою гуляла, Тем в сладость госпожу влекла. Прохладна влажность у нее текла; Вот их картина дел. Уборщик мнил, уж нет ему нет ни в чем препятства, И только лишь взойти хотел На верх всего приятства, Как барыня к себе вдруг няньку позвала И тем намеренье его перервала. К ним нянюшка вошла. Уборщик отскочил тотчас к окошку, А барыня дала погладить няньке кошку, Приказывала ей себя не покидать С уборщиком одним, он скуку ей наносит, Что невозможного у ней он просит, А ей того не можно ему дать. Тут будто не могла та нянька отгадать И стала говорить о дорогом и нужном: О перстнях, о часах, о перлице жемчужном, А барыня твердит: — Ах, нянька, все не то; Мне плюнуть — тысяч сто, А то всего дороже.— А нянька о вещах все то же. Тут барыня опять знак нянюшке дала Оставить их одних. Вот нянька побрела. Жестоко было то уборщику обидно, Велику перед ней он жалобу творил И уж бесстыдно Тогда ей говорил: — Сударыня моя, какая это шутка, В вас нет рассудка, Я не могу терпеть. Немало дней от вас я мучусь без отрады, Я чувствую болезнь с великой мне надсады. Недолго от того и умереть.— А барыня тому лишь только что смеялась И, подведя его к себе, с ним забавлялась Опять игрой такой. Держала все рукой. Уборщик вышел из терпенья. Насилу говорит от много мученья: — Что прибыли вам в том, понять я не могу?— Ответствует она: — Французский это gout [1] .— — Черт это gout возьми, — уборщик отвечает. Он скоро от него и жив быть уж не чает. Меж этим на бочок боярыня легла И в виде перед ним другом совсем была, Как будто осердилась, Что к стенке от него лицем оборотилась. Середня ж тела часть, Где вся приятна сласть, На край подвинута была довольно. Уборщик своевольно Прелестный этот вид немедля обнажил, Однако госпожу он тем не раздражил. Она его рукам ни в чем не воспрещала А к благосклонности прямой не допускала И не желала что обычно совершить. Уборщик от ее упорства Уж стал и без притворства. Стараясь как-нибудь свой пламень утушить, Его рука опять забралась к ней далеко, И палец, и другой вместилися глубоко, Куда не может видеть око. Сей способ к счастию в тот час ему служил. Меж теми пальцами он третий член вложил, На путь его поставил И с осторожностью туда ж его поправил. А барыня того Не видит ничего, Но только слышит, От сладости она пресильно дышит. Уборщик, пользуясь случаем сим тогда, Не чает боле быть такому никогда И с торопливостью те пальцы вынимает, А член туда впускает. Но как он утомлен в тот час жестоко был, С

боярыней играя, Не только не успел чтоб дна достигнуть края, И части члена внутрь порядком не вместил, Как сладость всю свою потоком испустил. Тут встала госпожа и молвила хоть грозно, Что дерзко с нею он отважился шутить, Да так тому уж быть, Раскаиваться поздно. И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть, Велела дверь тогда покрепче запереть, Потом к порядочной звала его работе. А у него И от того Была еще рубашка в поте. Так он боярыне изволил доложить, Что ей не может тем так скоро услужить. Тут барыня ему сама уж угождала, С нетерпеливостью рукою ухватя И нежа у него, подобно как дитя, И шоколадом то бессильство награждала. В той слабости ему когда же помогла, Тогда-то уж игра прямая потекла. Беспрекословно тут друг друга забавляли, Друг друга целовали. Понравился такой боярыне убор, И он с тех пор Нашел свои утехи И тешил госпожу без всякия помехи.

1

gout фр вкус, стиль, манера.

Купецкие жены, подьячихи, портнихи — Великие статихи, Великие спесихи, А пуще что всего, так еться лихи. Когда случится быть в гостях им у кого, В убыток не введут хозяина того. Тогда тут пуще всех чиницы Купецки молодицы: Ни капельки винца не пьют во весь обед И будто бы им в нем и нужды нет; Хозяйка лишь с вином, а та ей: нет, мой свет, Мне лучше прикажи стаканчик дать водицы. Хозяюшка, смекай, поднесть что надо ей, Хозяйка, не жалей, Подружке не воды, винца в стакан налей, Та выпьет вместо квасу, А после на прикрасу, Зашед в заход особнячком, И тянут сиволдай не чаркой — башмачком. Таким-то образом была одна беседа, А это завсегда: У женщины хмельной чужая уж пизда, Без подубрусника гуляет у соседа. И как-то за рекой На той беседе был детина щепеткой, Приметил он одну молодку пьяну. Пошла та спать в чулан — и он за ней к чулану, Одну ее он там застал. Детина без амуру Ту пьяну дуру, Подняв подол на пуп, и еть ее он стал. Приятно пьяной то, она без всей тревоги, Поднявши кверху ноги, Сказала лишь — Кто тут? нет, эдак не шути, Я от венца свого ни с кем так недоточна, Дай мужу к нам войти.— Тот стал хуй вон тащить, не хочет доети. Но уж у ней в пизде гораздо было сочно, Ебливая жена не может утерпеть, Готова умереть, Да лишь изволь доеть Детину слезть с себя та баба не пускает И, лежучи под ним, задорно подьебает. У ней в пизде горит, Так пьяная тому детине говорит: — Еби, еби, Ильич, хоть я и подъебаю, Да я тебя не знаю, А знаю я того, Где праздную теперь, в гостях я у кого.

Случилось старику в гостях заночевать, — А где — нет нужды в том, на кой черт толковать? На свадьбе ль, на родинах, Ну пусть хоть на крестинах Вот нужда только в чем седому старичище: Молодка тут была собой других почище Молодка весела, Молодка не дика, И на молодушку встал хуй у старика. А хуй уж был таков, как нищего клюка, Ночь старому не спится, Встает, Идет Искать напиться Не к кадке он пошел черпнуть ковшом кваску, Но к той молодушке, что навела тоску. Она спала тогда уж в саму лучшу пору, Отворен путь к пизде, и нет к пизде запору, Затрясся старый хрыч, хуй стал его как кол, Он шасть к молодушке без спросу под подол И непригоже взял молодушку за шёрстку. Схватя ту шёрстку в горстку. Над сонною пиздой хрыч старый ликовал, Хуй чуть не заблевал. Старик пришел в задор такой, что дозарезу; Что, мнит, не будет мне, а я долой не слезу. Молодке лишь на пуп рубаху засучил — С молодки сон сскочил: Та слышит не мечту, не сонну грезу, Что некто шевелит по нижнему прорезу; И думала сперва, что кошка ищет крыс, Кричала кошке: брысь! Но как опомнилась, зрит вместо кошки буку, Ощупав у себя меж ног той буки руку. — Кто тут? — вскричала так. — Ах, государи, тать Хотела встать, Покликать мать. Тут струсил мой старик, не знал, куда деваться, Не знал, чем оправдаться. — Небойсь, я ничего, — сказал, — не утащу: Хотелось мне испить, я ковшичка ищу.

Прохожего застигла ночь. Прохожий ночевать зашел к одной старушке. Тепло нашел в избушке. У той старухи дочь — Девочка молоденька, Девочка не дурненька, Девочка не дика. Приподнялась в портках на девочку битка. Миленько он на ту посматривал девочку И мыслил с ней одну повеселиться ночку. Как время всем пришло ложиться уже спать, Постлала на полу соломки дочке мать. Сама, задувши свечку, Легла на тёплу печку. Детина дождался, Старуха как заснула, Взвился и поднялся — Как вошь его куснула. И полегоньку он к девочке прибрался. И чуть сам дышит. Девочка все то слышит. Девочка не спала; Девочка хоть мала, А дело всё смекнула. Да только от себя его не оттолкнула. Не поворотится, как сонная лежит, Сама дрожит. Мужик ярится, А хуй бодрится И хоробрится. Уже его урод У пиздьих был ворот, Но мужичок, туда его не суя, И рассуждает так: Не в пору и не в мочь ей будет мой елдак, О толстоте толкуя: А девка ведь мала И, может быть, цела — Не стерпит еще хуя. Но как ни размышлял, а вышел из терпенья И видит, что нельзя без ебли обойтись. Не может так зайтись. Бабон его приходит в страх, муде в смущенье. Помалу он концом к пизде свой хуй приткнул; Полплеши лишь воткнул, Полплеши обмокнул, А весь хуй не обмочит, Лишь только дрочит, В пизде щекочет, В пизде клокочет. Вздурилась девка тут: чего мужик, Что хуй велик, Боится? С задора шевелится: Не страшен девке хуй, пролезет к ней и ось. Вскричала мужику: — Пихай, пихай, не бойсь!

Черкас поехал в лес дрова себе рубить, Жена осталася в дому ребят кормить. Лишь только муж с двора, москаль тут к ней в светличку, Целует молодичку, Дает гостинца ей, и дочке, и сынку — Вручил по крендельку. Еще робятам дал бобов по пуку, А матке хуй свой в руку. Гостинец детки жрут, а матка лишь держала, С задору вся дрожала. Детина тот не долго длил: Подол у ней он заголил — Зачем туда пришел, то делать он и хочет. Молодка хуй уж дрочит. Черкасенку москаль за печку повалил, И стали еться смело. Мальчишка хоть был мал, А все смекал их дело. А как они уже досыта наеблись, То тотчас разошлись. Один пошел домой, другая тут осталась И мужа дожидалась. Черкас с дровами лишь на двор, Мальчишка тот провор Бежит и сам немует, Отцу он об всем, что было, репортует: — Здоров будь, батенько. Черкас на то: — Что скажешь мни, сынко? — Як то: пришов москаль и сив на стуле, Дав нам орихив и бобов по жмуле, А матке свиклу дав, сховав от нас за печь, Да як в нее попре… — Черкасу внятна речь. А мальчик то ж да то ж лепечет, Отца свого лишь тем увечит: — Тять! Матка москаля на животе качала, А он совав в нее, як свиклу, красна скала. Матинка лишь сопе, Москаль на ней як спе. Черкас на землю кнут и шапку свою кинул. Сказал сынку: — Москаль все сердце мое вынул! — И ниту, тятенька, не сердце москаль брав, Из маты вытянув лишь красный свой бурав.

В деревне иль в селе — не знаю я сего, Да только мне и знать нет дела до того, Коль басенку вяжу, Довольно я скажу, Что жил И негде был Крестьянский сын, детина, А попросту сказать, великая дубина, Однако не скотина, Да только со скотом он в дружбе пребывал: Кобылой хлеб пахал, Кобылу он пасал, Кобылу и ебал. Природное ль имел он к оной побужденье, Иль шапки когда нет, так ладен и колпак? Затем, что завсегда дурачий хуй — дурак, Не любит он в посте иметь уже говенье, Не может коль пизды прямой себе достать, То рад он и в фарье кобыльей щекотать, Лишь только б было слатко,— Исправнейшей битке везде дорога гладка. Полезши в курицу, полезет в петуха, Невесту ублудив, ублудит жениха, А если будет где поуже и жирнее, Готов он уети, пожалуй, иерея. Недаром вить сея пословица идет: Где видит хуй дыру, туда хуй и бредет. По этому вот так крестьянский сын уставу Имел всегда свою с кобылкою забаву, Далече не ходил, А в хлев или сарай буланку заводил И, как лишь случай был, С буланкой веселился. Желать себе красот других он не стремился, Доволен был одной Своею он судьбой, Кобыльею мандой. И так в один как день, домой приехал с пашни, Оставя все свои други затеи, шашни, Он, прежде как ебал, Хвост к гриве подгибал, С пресильной ярости, с великого задору Схвативши в зубы хвост, приставивши к забору, Он начал в хомуте, он начал и в шлее, Взмостяся на нее, ему как было можно, Ети своей биткой ее неосторожно; А сквозь забора щель Соседка девушка, то видя, примечает, Из глаз не выпущает, Однако не мешает. В пизде уже хлюпит, В пизде уже шлюпит, Буланушка пыхтит, Иванушка крехтит. И в самый уже час, в то само время точно, Совсем когда в пизде уж стало быти сочно, Кобыла не стоит, Кобылушка дрожит, Кобылушка бежит. Но тут еще тогда детине не зашлося, Досыта наетись пизды не удалося, Он держится на ней, еще чтоб доети. Кобылушка — серти! Но та кобыла с ним туда-сюда вся ходит, Девочкино тогда терпение выходит, Что мочи было в ней, она захохотала. — Тпру, стой, буланушка, Постой, Иванушка, Куда поехал ты, соседушка? — сказала.

Вдовицы молодицы И красные девицы, Которы побелее, Которы порезвее, Которы постатнее, Которы повольнее, Все вместе вечерком Сбираются комком, И, сидючи рядком, Прядут за гребешком. Тут набожны пиздищи Не ходят на игрищи. Бывают только шлюшки — Те миленьки старушки, Которые добрей Всех прочих до блядей, Которы помышляют, Что люди людей шляют. А именно вот те, что смолоду еблись, Что сводничать другим под старость принялись, Тут девушкам они болтают разны сказки, Про хуи и пизды старинные прибаски, Как в прежни времена хуи бывали с ногтем, Молодки умненьки, что мазали их дегтем, Что были в старину в две четверти в отрубе И с голову хуи близ плеши на зарубе. Добрыня-богатырь, что сделал из пизды Скотину прогонять вороты для езды. Но как и пособить и лучше можно еться, Как ежели пизда от хуя уже рвется. На первую что ночь, Когда терпеть невмочь, Иметь надлежит мыло, Етись чтоб слабже было. Потом, чтоб не болеть, Пизде чтоб не стрехтеть, Как сделашь это дело, Попарить должно тело Горячею водой Иль нашею парной И мазать салом губки. Такие вот погутки, Такие прибаутки, Такие вздоры, шутки Старухи говорят, У девок как сидят, Которы их склоняют, На еблю разжигают И хитростью своей Их делают блядей.

Когда ети кто хочет, С задору тот хохочет, В кулак шматину дрочит И много он хлопочет, Однако никогда не может быть он сыт, Коль еблею в пизде шматину не смягчит. Но где пизду вдруг взять, как хуй расшевелился И расхрабрился? И этакой урод Из штанных силою поломится ворот? В деревне пастуху скотину гнать случилось, Как солнышко почти под землю закатилось, Молодки, вышедши, уж кликали коров, Уж слышен по зоре далече их был зов. Коровы из полей на голос оных мчались, Рассеянны стада к околице сбирались, И воздух в холодку когда уж был живее, Вот, следственно, в тот час и хуй стоит бодрее. Подобно и пастух Имел свежее дух, И страшная битка, Как черен молотка, Его приподнялась В штанах и напряглась, Пресильно хочет еть, Не может он терпеть. То как прикажешь ты избрать пизду по воле? И где ему тут взять, когда пастух был в поле? Вот тотчас он к себе в кустарник и втащил, Вскочил И хуй в буренушку запрятал, заточил И начал отправлять, Корову вырыхлять. Меж тем молодушка буренушку искала, — Бурёнушка, бурёнушка! — кричала. Бурёнушка мычит И голос отдаёт, А на голос нейдёт. Молодушка ворчит, И на голос идёт, И близ уже того чуть места не находит, Кустарника вокруг шастит молодка, бродит. — И где ты, — говорит, — бурёна, провались? — Вот здесь, — вскричал пастух, — но дай лишь наетись!