"Заветные" сочинения Ивана Баркова

Барков Иван Семенович

По щастью их, которым им иттить И бедные муде с собой в поход тащить, Лежал мимо одной известной всем больницы, Где лечатся хуи и где стоят гробницы Преславных тех хуев, что заслужили честь И память вечную умели приобресть. За долг они почли с болящими проститься, Умершим, напротив, героям поклониться.

Пришед они туды всех стали лобызать И странствия свого причину объявлять, Как вдруг увидели старинного знакомца И всем большим хуям прехрабра коноводца, Который с года два тут в шанкоре лежит, От хуерыка он едва только дышит. Хотя болезнь его пресильно изнуряла, Но бодрость с тем совсем на всей плеши сияла. Племянником родным тому он хую был, Который самого Приапа устрашил. Поверглись перед ним хуи все со слезами И стали обнимать предлинными мудами. — Родитель будь ты нам, — к нему все вопиют,— Пизды нам нынече проходу не дают, Ругаются всё нам и ни во что не ставят, А наконец они и всех нас передавят. Тронися жалостью, возвысь наш род опять И что есть прямо хуй, ты дай им то узнать.

Ответ

был на сие болящего героя: — Я для ради бы вас не пожалел покоя, Но видите меня: я в ранах весь лежу, Другой уже я год и с места не схожу, От шанкора теперь в мученье превеликом И стражду сверх того пресильным хуерыком, Который у меня мои все жилы свел. Такой болезни я в весь век свой не имел; Стерпел ли бы от пизд такое оскорбленье — Я б скоро сделал им достойно награжденье.

Такой ответ хуев хоть сильно поразил, Однако не совсем надежды их лишил. Вторично под муде все плеши уклоняют, К войне его склонить все силы прилагают: — Одно из двух, — кричат, — теперь ты избери: Иль выдь на бой с пиздой, иль всех нас порази.

Тронулся наш герой так жалкою мольбою. Ну, знать, что, говорит, дошло теперь до бою, Вить разве мне себя чрез силу разогнуть И для ради уж вас хоть стариной тряхнуть. Проговоря сие, тотчас он встрепенулся, Во весь свой стройный рост проворно разогнулся, В отрубе сделался c небольшим три вершка, Муде казалися как будто два мешка, Багряна плешь его от ярости сияла, И красны от себя она лучи пускала. Он ростом сделался почти в прямой аршин И был над прочими как будто господин.

Хуи, узрев его в столь красной позитуре, — Такого хуя нет, — кричат, — во всей натуре, Ты стоишь назван быть начальником хуёв, Когда ни вздумаешь, всегда ети готов. Потом, в восторге взяв, на плеши подымают, Отцом его своим родимым называют, Всяк силится ему сколь можно услужить, И хочет за него всю плоть свою пролить.

Несут его к пизде на славное сраженье. — Будь наше ты, — кричат, — хуино воскресенье. С такою славою к пизде его внесли, Что связи все ее гузенны потрясли — Она вскочила вдруг и стала в изумленьи, Не знала, что сказать, вся будучи в смятеньи. А хуй, увидевши пизду, вострепетал, Напружил жилы все и сам весь задрожал, Скочил тотчас с хуев и всюду осмотрелся, Подшед он к зеркалу, немного погляделся, Потом к ней с важностью, как архерей, идет И прежде на пизду хуерыком блюет, А как приближился, то дал тычка ей в губы. — Мне нужды нет, — вскричал, — хоть были б в тебе зубы. Не струшу я тебя, не страх твои толчки; Размычу на себя тебя я всю в клочки И научу тебя, как с нами обходиться, Не станешь ты вперед во веки хоробриться. По сих словах тотчас схватил пизду за край. Теперя, говорит, снесу тебя я в рай. И стал ее на плешь тащить сколь было силы. Пизда кричит: — Теперь попалась я на вилы. Потом, как начал он себя до муд вбивать, По всей ее дыре, как жерновы, орать, Пизда, почувствовав несносное мученье, — Умилосердися и дай мне облегченье, Клянусь тебе, — кричит, — поколь я стану жить, Почтение к хуям всегда буду хранить. Однако жалоб сих не внемля хуй нимало До тех пор еб, пока движенья в ней не стало. А как увидел он, что чувства в ней уж нет, То, вышед из нее, сказал: — Прости, мой свет, И ведай, что хуи пред вами верх имеют, Пизды их никогда пренебрегать не смеют, Но должны к ним всегда почтение иметь, Безотговорочно всегда давать им еть. С тех самых пор хуи совсем пизд не страшатся, Которы начали пред ними возвышаться, И в дружестве они теперича живут, Хуи пизд завсегда как надобно ебут.

По окончании сего толь славна бою Прибегли все хуи к прехраброму герою, Припадши, начали от радости кричать: — Нам чем великого толь мужа увенчать, Который весь наш род по-прежнему прославил, Геройство же свое до самых звезд поставил. Мы вместо лавр тебя пиздами уберем И даже до небес хвалой превознесем. Красуйся, наш герой, и царствуй над пиздами, Как ты начальствуешь над всеми здесь хуями.

С мудами у хуя великой был раздор, О преимуществе у них случился спор. — Почтенья стою я, то всем уже известно, Равняться вам со мной, муде, совсем невместно. Муде ответствуют: — Ты очень ложно мыслишь, Когда не в равенстве с собою нас ты числишь. Скажи, ебать тебе случалось ли хоть раз, Где б не было притом с тобою вместе нас?

— В вас нужды нет совсем, — хуй дерзко отвечал,— Помеха в ебле вы, — презрительно вскричал. Муде ответствуют: — Хуй, знай, что то всё враки. Шум, крик и брань пошла, и уж дошло до драки. Соседка близь жила, что гузном называют. Увидя, что они друг друга так ругают, — Постой, постой, — ворчит, — послушайте хоть слово, Иль средства нет у вас без драки никакого? Чтоб ссору прекратить без крика и без бою, Советую я вам судиться пред пиздою.

Почтенного судью они избрали сами, Престарую пизду с предолгими усами, Котора сорок лет как еться перестала И к ебле склонность всю и вкус уж потеряла, Покрыта вся лежит почтенной сединой. Завящивый сей спор решит ли кто иной? Поверить можно ей: она не секретарь И взяток не возьмет, не подлая то тварь, Пристрастья ни к чему она уж не имеет И ссоры разбирать подобные умеет.

Предстали спорщики перед судью с почтеньем, Хуй начал речь тогда с великим огорченьем: — Внемли, в слезах стою теперь перед тобой, Муде предерзкие равняются со мной, Я в награждение то ль должен получить За то, что не щадил я токи крови лить? Яснее чтоб мои заслуги показать, Я, форме следуя, хочу все описать:

В тринадцать лет ети я начал обучаться И никогда не знал, чтоб мне пизды бояться; Ёб

прежде редко с год, потом изо всех сил Чрез день, и всякой день, и как мне случай был; Усталости не знал, готов был всякой час И часто в одну ночь ебал по восемь раз.

Уж тридцать лет тому, как я ебу исправно И лучшим хуем я считаюся издавно. Не раз изранен был я, пробивая бреши, Имел и хуерык, и потерял полплеши, Сто шанкеров имел и столько ж бородавок, В средину попадал пизды я без поправок И сколько перееб, исчислить не могу, Свидетели во всем соперники: не лгу.

Все выслушав, пизда с прискорбностью сказала: — Я ссоры таковой вовек не ожидала. Когда я избрана судьею заседать, Молчите вы теперь, хочу я вам сказать: Мне обвинить из двух нельзя вас никого, Один хуй без мудей не значит ничего, Вам вкупе надлежит вовеки пребывать, А без того никак не может свет стоять.

Нещастная пизда теперь осиротела, Сира, и вся твоя утеха отлетела, Сира, и полны слез твои теперь глаза, Ужасная тебя постигнула гроза, Ужасная напасть совсем переменила Из радостной пизду печальной нарядила. Утехи тем твои навек прешли теперь, Навек должна теперь замазати я дверь, Ту дверь, в которую в меня входила радость, Всем чувствиям моим неизреченна сладость. К страданью лютому, к безмерной казни злой Навек сомкнута я: се хуй скончался мой. Скончался и лежит, бездышен горемыка, Бездушен, недвижим от шанкер, хуерыка. Уж нет того, уж нет, в пизде кто ликовал, Взаимные кто мне утехи подавал. Лежит бездушна плешь, лежит се пред глазами. Неслыханная казнь, о! казнь под небесами, Какой теперь ты мне дала собой удар, Исчезла в хуе жизнь, простыл на еблю жар. Любезной хуй, навек рассталась я с тобою, Навек, увы! и ты не свидишься с пиздою, Не будешь ты во мне гореть, краснеть и рдеть, Уж в аде не дадут тебе, ах, хуй, поеть. О! грановита плешь, котора всех прекрасней, Ты сделала меня теперя всех нещастней, Ты сладость мне вкусить свою, ебя, дала, Ты кровь во мне огнем приятнейшим зажгла, Но ты ж теперь меня собою огорчила, Заставила страдать, ты плакать научила. Какую я себе теперь отраду дам, Когда к твоим друзьям сто раз пришед к мудам, Утех я в них себе ничуть не ощутила, Напрасно лишь себя я только возмутила. То как мне без тебя, ах! как на свете жить? Подумать страшно то, пизде без хуя быть. Подите от меня вы прочь, воображенья, И не давайте, в мысль преступного прельщенья, Как будто можно мне кишкой себя пехать И, глубже в губы перст засунув, ковырять, Тем равное себе снискати утешенье, Какое хуем я имела восхищенье. О! мысль глупейшая порочнейших людей, Распутной мерзости всесветнейших блядей, Из ада вышедши, из тартара кромечна, У чорта из штанов, о! мысль бесчеловечна! Не можно мне к тебе отнюдь преклонной быть, Без хуя чтоб себя я стала веселить. Я ввек не соглашусь принять те грубы нравы К затмению твоей, о хуй любезный, славы, Что будто без тебя возможно обойтись, Мне перстом иль кишкой досыта наетись. Природного в себе не внемля побужденья, Лишать тебя собой достойного почтенья, Ах, нет! конечно нет; и его лишь мечта, Несытейших блядей напрасна суета, Которою они, весь вкус уж потеряя Стараются его найти, пренебрегая. О, солнце! ты дано одно нас освещать, Питать собою тварь, собою украшать. Так если без тебя не может тварь пробыти, Равно вот так пизде без хуя льзя ль прожити? Ты нужное для всей природы естество, И хуй ради пизды потребно вещество. Но, видя ты с высот теперь мое мученье, Что с хуем мне пришло несносно разлученье, Сокрой и не мечи свои на мя лучи, Теки, свирепый мрак, из ада и мрачи; Мне все одно пришло теперь уж умирати, Без хуя ли мне быть иль свету не видати! Прости, прекрасный хуй, прости, прекрасный свет! Уж действует во мне битки претолстой вред!

Восплачьте днесь со мной, портошные пределы, Гузенна область вся, муде осиротелы, Дремучий темный лес, что на мудах растет, Долина мрачная, откуда ветр идет, Восчувствовавшие бобонами мученье — Пахи нещастные! С задору и терпенья Ты, чашник на портках, ты, гулфик на штанах, И вы, сидящие блощицы на мудах, Восплачьте днесь со мной, восплачьте, возрыдайте, Коль боли нет у вас, так хую сострадайте! Румянейшая плешь, злосердною судьбиной Лишился я тебя, мой друг, мой вождь любимой! Свирепа от меня тебя, ах! смерть взяла, Прелютым шанкером, плешь, прочь ты отгнила. О, нестерпима боль! о, злейшее мученье, Чего лишился хуй в твоем, ах, разлученье! Всего меня могло что токмо веселить, Всего не можно мне лишь то изобразить. О, рок! окроме ран, которыми терзаюсь, Окроме струпов тех, которыми строгаюсь, Окроме той беды, что гниль мне нанесла, Лишился я тобой приятна ремесла, Того, которым я всегда одушевлялся И коим в тьме утех дражайших наслаждался, Лишился… Небеса! пизда не даст мне еть, Ах! можно ль хую быть без ебли и терпеть? Нет, даст! Отчаянье мое в том есть напрасно, Коль кочнем уж пизда ебется также сластно, Так что ей нужды в том, что плеши нет моей? Чесаться все равно, чем ни чесаться ей. Конечно, так. О, нет! ты представленье лестно, Мечтательная мысль: что создано совместно, То должно уж всегда совместно пребывать. Так как же будет хуй без плеши работать? Свиреп мой рок, свиреп, и зла моя судьбина, Напасть моя ничем теперь не излечима. Оставить должно то, что радость мне иметь, Веселье мне прошло, я должен грусть терпеть. Коль бедная битка оставлена от плеши, Нельзя тебе уж еть, не токмо пробить бреши. Не вкусишь никогда вкушаемых утех, Пиздам теперь не хуй, а более ты смех. Но что пиздам! Нельзя стрясти и малакейки, Погибли все мои прошедшие затейки. Тем бедствием, познал которое я днесь, Пребуду несчастлив теперь во век мой весь И в крайность лютую и тучу повергаюсь, Неизъясненно зло, чего тобой лишаюсь. Рассеяна вся мысль, и ум исчез весь мой, Ах, как расстался я уж с плешью дорогой, С тобой расстался я, багряная елдина, С тобою, спутница моя неизменима; Тебя уж нет со мной, и твой сокрылся зрак, Без плеши палка стал теперь я, не елдак.