Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
— Сейчас приедет хозяйка, надо решить, что делать с картиной.
— Но мне домой нужно… Ребёнок один, голодный.
Сторож вдруг выпустил её запястье, ринулся к выходу — судя по всему, он, как собака, заранее чуял приближение хозяев. И точно — через минуту в галерее появилась довольно упитанная женщина в белом пальто. Точнее, в белоснежном! Вера только в модных журналах такие видела. Пальто выделялось даже на фоне белых стен галереи — они вдруг стали желтоватыми, как кипячёное молоко.
— Горячева, — представилась женщина, по-мужски пожав руку Вере, и тут же проследовала
— Вы его убили, что ли? — нервно спросила Горячева.
— Да вроде бы дышит, а вот картину — убила точно.
— Боже мой! — воскликнула хозяйка, увидев поруганного мальчика. — Женщина, вы что натворили? Это же искусство! Вы представляете себе, сколько стоит такая картина?
— Её так и так бы испортили.
Лежащий человек вдруг дёрнулся и задрожал всем телом. На губах у него выступила пена — густая, и тоже почему-то молочная.
— Петрович, вызывай милицию и «Скорую»! — скомандовала Горячева и всего через секунду добавила: — Журналистов тоже зови! Будем делать из лимонов лимонад. Вы, женщина, не вздумайте уходить! — повернулась она к Стениной. — Я сейчас позвоню художнику, он как раз в Петербурге, подъедет.
Вера сдалась — что ей оставалось делать? Вытащила телефон, набрала Лидию Робертовну. Чтобы не пугать, наврала про давнюю подругу — случайно встретились у музея, представляете?
— Отдыхай, — милостиво разрешила Лидия Робертовна. На заднем плане мирно басила Лара. — Мы сходили в магазин, купили сосиски и пряников. Сейчас поужинаем.
Вера встала напротив шахматного автопортрета — но Боря-с-картины и Вера-с-картины делали вид, что в упор её не видят. «Убийца с молоком! Кто знает, что ещё взбредёт ей в голову», — проворчал Боря-с-котом.
Приехала «Скорая», врач — крашеная блондинка — прошла в галерею, печатая шаг, и тут же велела нести больного в карету, но Горячева заспорила — пусть вначале дождутся милиции. Сторговались на десяти минутах, блондинка поставила нарушителю какой-то укол, и тот затих. Милиция появилась одновременно с Борей — художник ворвался в галерею с таким разгневанным лицом, что Вера, не выдержав, рассмеялась. Борин гнев тут же исчез — как будто стёрли с лица тряпочкой.
— А ты зачем здесь? — испугался Боря.
Через час они сидели в итальянском ресторане, и Боря хвалился перед Стениной своими успехами — и вправду впечатляющими. Выставка в Лондоне, заказ от американского коллекционера, премия — бедная мышь даже растерялась, не понимая, чему вперёд завидовать.
— «Мальчика» я перекрашу, — обещал Боря, — можешь не волноваться. А может, и таким оставлю — сильный, кстати, ход. Жертва попытки изнасилования в культурной столице России. Если честно, я польщён, что моя работа вызвала у этого бедняги такой приступ желания. Это ответ на вечный вопрос искусства — как добиться того, чтобы картина стала живой по-настоящему…
— Ответы репетируешь? — съязвила Вера, потому что Боря и вправду вёл себя, как на интервью: впадал в транс от звуков своего голоса. — А я ведь ещё ни о чём тебя не спросила.
— Да все вокруг спрашивают одно и то же, — пожаловался Боря. — Правда ли мне нравятся мальчики, и нельзя ли получить в подарок картинку.
— И так понятно, что нравятся.
Официантка принесла какие-то богатые салаты — Вера, взглянув на них, подумала: а мой ребёнок сейчас ест сосиски… Впрочем, дети всегда рады сосискам! Сама Вера не могла проглотить ни кусочка, зато с удовольствием выпила вечернюю чашку кофе.
Боря, приобидевшись, молча разглядывал Стенину. Он выглядел несколько лучше, чем на поздних автопортретах — тюфячных усов уже не было, а возраст добавил ему основательности. Невозможно поверить, что однажды они лежали рядом совершенно голыми.
— А ты что, часто даришь картинки? — спросила Вера.
— Чаще, чем надо, — ответил Боря.
— Подаришь ту, где мы вместе?
— Не, старуха, — рассмеялся художник, — эта работа мне давно не принадлежит. Для выставки взяли, из частной коллекции.
— А кто владелец? — удивилась Вера. Надо же — какой-то человек ежедневно ходит мимо её лица — и привык считать его своей собственностью.
— Да почём я знаю? — сердито сказал Боря. Ему хотелось говорить не о давно минувшем творческом этапе, а о мальчиках, которые целиком занимали его в последнее время и как художника, и как человека. — Агент продажей занимался.
— У тебя есть агент?
— Конечно. Слушай, Вер, я тороплюсь. Рад был повидаться, насчёт молока — не переживай. Это мне только на пользу.
Он выскочил из ресторана, буквально на лету оплатив счёт. Вера попросила официантку упаковать несъеденный салат и ещё какие-то щедро заказанные Борей разносолы. Пока девушка выполняла просьбу, Стенина догадалась: Боря сидел бы с ней ещё и сидел — хоть до утра, если бы она смогла чуточку покривить душой и похвалить его работы. Человек без кожи, как все художники, Боря хотел слушать одни восторги — а если критику, так только пустячную, не всерьёз.
Но у Веры было плохо с криводушием — её душа могла передвигаться лишь по прямой, как пешка. Боря был талантлив, только дар его оказался ущербным, ядовитым — ни за что не хотела бы Стенина видеть каждый день перед собой его мальчиков… Другое дело — «Автопортрет с Верой и шахматами»… Надо же, частная коллекция! Веру всегда волновали эти слова — слыша их, она представляла себе не сарматовские «точки», а замок, апартаменты или ещё что-нибудь роскошное, где на стенах запросто висят вандейки и ренуары, боттичелли и мемлинги. Над камином — Эль Греко, справа и слева по Рембрандту, а над комодом — «Белые розы» Ван Гога, написанные им за два месяца до смерти и, в отличие от подсолнухов, незасмотренные.
Сумасшедший выдался денёк — и бездонный, как пакет молока. Экспертизы, музеи, ценные конверты… О боже, конверты! Вера сунула руку в сумку (как Грека в реку) — и достала намокший пакет.
Глава тридцать четвёртая
На каких широтах мы наконец поймём, что оказались в плену неистовства символов; мы жертвы демона аналогии, мы распознаём это по нашим последним действиям, по необычным, специфическим склонностям.