Завоевание Англии
Шрифт:
Ропот одобрения пронесся между норманнами, саксы же тяжело вздохнули: им уже слишком хорошо было известно, какого рода песни пелись при дворе Исповедника.
Ответа короля не было слышно, но кто изучил лицо его до тонкости, мог бы прочесть на нем легкое выражение порицания. По его знаку из угла выползли похожие на привидения музыканты в белых одеждах, похожих на саваны, и заиграли могильную прелюдию, после чего затянули плаксивым голосом песню о чудесах и мученичестве какого-то святого.
Пение было до того монотонно, что подействовало на всех подобно усыпительному средству. Когда Эдуард, один из всего
— Благочестивая, душеполезная песня, герцог, — сказал король.
Вильгельм встрепенулся, рассеянно кивнул головой и отрывисто спросил:
— Что это там? Уж не герб ли короля Альфреда?
— Да… а что?
— Гм! Матильда Фландрская происходит от него по прямой линии… Саксы все еще чрезвычайно чтят его потомков?
— Ну да; Альфред был великий человек и перевел псалмы царя Давида.
Монотонное пение, наконец, кончилось, но действие его на гостей Эдуарда еще не прекратилось. Томительная тишина царствовала в зале, когда в ней неожиданно раздался звучный голос. Все вздрогнули и оглянулись: перед ними стоял великан, вынувший из-под своего плаща какой-то трехструнный инструмент и запевший старинную балладу о герцоге Ру:
От Блуа до Санли текут, подобно бурному потоку, норманны, — и франк за франком падают пред ними, купаясь в своей крови. Во всей стране нет ни одного замка, пощаженного огнем, ни жены, ни ребенка, не оплакавших супруга и отца. Вооруженные монахи и рыцари бегут к королю… земля дрожит за ними: их догоняет герцог Ру.
«О государь, — жалуется барон, — не помогают ни шпоры, ни меч; удары норманнской секиры градом сыплются на нас.» «Напрасно, — жалуется и благочестивый монах, — молимся мы Пресвятой Деве: молитвы не спасают нас от норманнов.» Рыцарь стонет, монах плачет, потому что ближе и ближе придвигается черное знамя Ру.
Говорит король Карл: «Что же мне делать? Погибли мои полки; король силен только, когда подданные окружают его трон, а если война поглотила моих рыцарей, то пора прекратить ее. Если небо отвергает ваши мольбы, монахи, то согласитесь на мир… Ступай, отец: неси в его лагерь Распятие, посохом мани в стадо этого злого Ру.
Пусть станет принадлежать ему весь морской берег, и пусть Жизла, дочь моя, станет невестой его, если он приложится к Распятию и вложит в ножны проклятый меч свой и сделается вассалом Карла… Иди, церковный пастырь, свершай святое дело, потом золотой парчой покрой ты пяту Ру.»
Со священными гимнами монах приближается к Ру, стоящему, подобно крепкому дубу, посреди своих воинов, и говорит мудрый архиепископ франков: «К чему война, когда тебе предлагают мир и богатые дары? К чему опустошать прекраснейшую землю под луной? Она ведь может быть твоею, говорит король Карл тебе, Ру.
Он говорит, что будет твоим весь берег морской, и Жизла, прелестная дочь его, станет невестой твоей, если примешь христианство, вложишь в ножны свой меч и сделаешься вассалом Карла.» Норманн смотрит на воинов, ждет от них совета. Смилостивился над франками Бог: смягчил сердце Ру.
Вот Ру приходит в Сен-Клер, где на троне сидит король Карл и вокруг него бароны. Дает он руку Карлу, и громко все восклицают; заплакал король Карл; сильно Ру жмет руку ему. «Теперь приложись к ноге, — говорит епископ, — нельзя тебе иначе…» Блеснул грозно взор новообращенного Ру.
К ноге дотрагивается он, будто желая по-рабски приложиться к ней… Вот опрокинут трон, и тяжело упал король… Ру, гордо подняв голову свою, громогласно изрек: «Пред Богом преклоняюсь, не пред людьми, будь то император или король. К ноге труса может приложиться лишь трус!» — вот были слова Ру.
Невозможно описать, какое впечатление произвела эта грубая баллада на норманнов. Особенно сильно взволновались они, когда узнали певца.
— Это Тельефер, наш Тельефер! — воскликнули они радостно.
— Клянусь святым Павлом, мой дорогой брат, — произнес Вильгельм с добродушным смехом, — один лишь мой воинственный менестрель может так повлиять на душу воина. Ради личных его достоинств прошу тебя простить его за то, что он осмелился петь такую отважную балладу… Так как мне известно, — при этих словах герцог снова посерьезнел, — что только весьма важные обстоятельства могли привести его сюда, то позволь сенешалю призвать его.
— Что угодно тебе, угодно и мне, — ответил король сухо и отдал сенешалю нужное приказание.
Через минуту знаменитый певец тихо приблизился к помосту в сопровождении сенешаля и своего товарища. Лица их теперь были открыты и невольно поражали всякого своим контрастом. Лицо менестреля было ясно как день, лицо же священника — мрачно подобно ночи. Вокруг широкого гладкого лба Тельефера вились густые темно-русые волосы; светло-карие глаза его были живы и веселы, а на губах играла задиристая улыбка. Священник был смугл и имел тонкие, нежные черты лица, высокий, но узкий лоб, по которому тянулись легкие бороздки морщинок, изобличал в нем человека мыслящего. Среди этого благородного собрания он шел тихо и скромно, хотя и не без некоторой самоуверенности.
Проницательные глаза герцога взглянули на него с изумлением, смешанным с неудовольствием, но к Тельеферу он обратился приветливо.
— Ну, — произнес он, — если ты пришел с дурными вестями, то я очень рад видеть твое веселое лицо… Мне приятнее смотреть на него, чем слушать твою балладу. Преклони колени, Тельефер, преклони их перед королем Эдуардом, но не так неловко, как наш несчастный земляк перед королем Карлом.
Однако Эдуард, которому гигантская фигура менестреля так же не нравилась, как и песня его, отодвинулся и сказал: