Завтра как обычно
Шрифт:
— Мать-Испания… — сказал я, любуясь ее прелестным нервным лицом, — скажи, что отдать за тебя: коня? Фамильную шпагу? Презренную мою жизнь?
— Ну, как дела в метро? — спросила Лиза. — Договорился?
— Ага, — сказал я, — совсем было договорился, да понимаешь, секретарша там…
— Что секретарша? — насторожилась Лиза.
— Да вот, хорошенькая такая, ласковая, на шее повисла, на грудь припала, говорит, ах, какая у вас романтическая профессия — следователь, у вас, наверное, и наган есть? Прямо не представляю вас без нагана, говорит…
— Врешь ведь? — засмеялась Лиза.
— Ты лучше скажи, почему это Шуст тебя ко мне не ревнует, а? — переспросил я.
— Ты маленький, — ласково объяснила Лиза. Говорила она быстро,
— Что за гадости ты говоришь мне, Лизавета? — возмутился я. — Твой Шуст занимался только на два курса раньше меня!
— Все равно, он взрослый, а ты маленький. Надо тебя женить.
— Меня женить трудно, Лиза. Я женщина с ребенком. Тут вошел ее ржаной красавец Шуст, и она сразу переключила все внимание на него.
— Гришенька, — проворковала Лиза, — в чем это ты рубашку извозил? Нет, не здесь, на локте?
— Ладно, ребята, я в тюрьму поехал, — сказал я, собирая в портфель бумаги. — Если кто придет — буду часа через два.
— Да не на этом локте, а на том! Гришка выворачивал локти, как кузнечик. Я посмотрел на них обоих, одурелых от безвыходной любви, и вышел из кабинета.
Прежде чем сесть в автобус, я зашел в гастроном напротив, за «Примой». Такое уж у нас было неписаное правило — едешь на допрос в тюрьму, вези подследственному курево. Законом это, конечно, не предусматривалось.
В гастрономе стояла небольшая очередь за окороком, и я, конечно же, побежал туда и пристроился крайним. Впереди меня стоял мужчина со свинцовым лицом, помеченным множеством ссадин. Иные были свежие, иные зажившие. Волосы его — серые, редкие, свалялись в косички. Он был уже «хороший», и поэтому преувеличенно трезвым голосом зычно покрикивал:
— Левко! Я здесь! Левко! Левко — старая, когда-то белая, лет десять немытая болонка бегала по гастроному и обнюхивала покупателей. Шерсть ее, как волосы на голове хозяина, свалялась в бурые косицы, а влажный нос был любопытным и озабоченным.
— Левко! Я здесь! Болонка бросилась на голос хозяина, остановилась у ног и подняла вверх косматую морду. Она с любовью смотрела в испитое лицо, она плевать хотела на все в мире, только бы он — ее кумир, ненаглядный божок, был доволен ее собачьим усердием. Мужчина купил триста граммов окорока и две бутылки «Российской».
— Левко, пойдем! — не оглядываясь на болонку, скомандовал он, и Левко бросился следом. Через большое окно гастронома вся очередь наблюдала, как они переходят дорогу. Мужчина зыбкой походкой пропойцы, болонка — подобострастной трусцой. И даже на расстоянии видно было, как беззаветно, страстно, трепетно любит она это опустившееся, быть может, никому уже, кроме нее, не нужное существо… Проехала машина, увлекая за собой шлейф иссохших коричневых листьев, прах лета…
Автобус остановился напротив здания тюрьмы. От остановки было видно, как по крыше розового следственного корпуса прогуливались голуби. Я вынул из кармана пропуск и пошел к воротам. Во внутреннем дворе, возле дверей кухни стояла телега, запряженная белой тюремной клячей. Изольда уже лет семнадцать возила арестантам продукты, вот и сейчас на телеге стояли две бочки с квашеной капустой. Изольда тупо смотрела себе под ноги, где бойко перескакивала через вонючий ручеек трясогузка, туда и обратно, туда и обратно. Изольда лениво подергивала хвостом, отгоняя мух, и было заметно, что ей неприятно это суетящееся существо под ее худыми старыми ногами. Выводной сегодня дежурила Наташа — огромная сильная женщина лет тридцати пяти, с челкой и медленным взором наивных зеленых глаз. Арестанты ее боялись и по коридору к камерам шли молча, аккуратно. Я зашел в свободную, одиннадцатую камеру и ждал, когда Наташа приведет «моего». Было тихо, лишь через маленькое зарешеченное окошко под потолком еле слышно доносились «ладушки» — высокий женский голос что-то кричал на волю, слов было не разобрать. Сейчас Наташа приведет Юрия Сорокина… Сорокин, четвертая судимость. Три кражи, одна — угон автофургона. В армии служил в десантных войсках. Отец — подполковник. Говорил я с этим подполковником. Маленький, сухой, с твердым подбородком и крутым гофрированным лбом, он смотрел на меня измученными, ничему не удивляющимися глазами и кивал каждому моему слову. На сыне поставил тяжелый окончательный крест, и на все вопросы отвечал:
— Что хотите… Как хотите… Массивная дверь камеры тяжело открылась, вошел Сорокин. Наташа прислонилась к косяку могучим круглым плечом, спросила лениво:
— Ну? Когда забирать?
— Спасибо, Наташа. Попозже. Я скажу… Она молча повернулась и вышла.
— Садись, Юра… — кивнул я.
— Саша, закурить не будет? — он был оживлен, улыбался. Я открыл портфель и бросил на стол пачку «Примы».
Симпатяга он, Юра Сорокин — сам здоровенный, а улыбка мягкая, ироничная, глаза внимательные. С ним можно поговорить на любую тему, он прекрасно разбирается в литературе, особенно в иностранной. Непонятно, когда успел начитаться, вероятно, между отсидками. Никак не могу в нем разобраться. Я охотно представил бы его своим сокурсником, сослуживцем. Даже бритый наголо, Сорокин выглядел вполне интеллигентно. Он сидел на деревянной скамье у стены и курил жадно и весело. Я бы даже сказал — отдохновенно.
— Дай-ка и мне сигарету, — попросил я.
— На, кури… Будешь потом своей девочке рассказывать, как курил с уголовной рожей. Я промолчал на это, закурил и раскрыл папку с делом.
— Ну что, опознала она стекляшки? — словно невзначай спросил Сорокин.
— Нет, Юра… Путается. Говорит, вроде мои, а может, не мои.
— Дура, — спокойно отреагировал он, — Если б ей этот хрусталь дорого достался, каждую вазочку наизусть бы помнила.
— То-то тебе он дорого достался. Он усмехнулся и вытянул ноги почти до противоположной стены камеры. Я еще раз взглянул на фотографию в деле Сорокина: он возле серванта в ограбленной им квартире показывает, где стояли три хрустальные вазы, те, что успел забрать. Выражение лица на фотографии странное, необычное для него — тупое и покорное, как с перепоя.
— Нет, Саша, я тебе и в прошлый раз говорил: надоело… Ей-богу. Я здесь целыми днями про жизнь думаю… Старая песенка. Думает он.
— Ну и что ты думаешь о своей жизни?
— Работать буду… Как выйду, пойду вкалывать, на вечерний поступлю. Жизни жалко. Отца жалко. Отца ему жалко. Сказки Арины Родионовны.
— Ну, смотри, Юра… Я могу помочь с работой.
— Буду на тебя надеяться. А куда бы, например, можно? — полюбопытствовал он.
— Ну… посмотрим… — я замялся и вдруг сказал: — В метрострой хотя бы. Там люди нужны. Он кивнул и затянулся сигаретой. Слишком он был спокойным и веселым, Юра Сорокин. Легко и подробно рассказал все, как было. На каждом допросе охотно добавлял новые подробности. И это настораживало. На забубенную башку Сорокин похож не был. Я вспомнил, как началось для меня дело Сорокина. После обеденного перерыва встретился на лестнице Сережа Темкин и сказал:
— Беги, торопись в объятия. Там тебя раскрытая кража дожидается. Здорро-овый такой амбал! Рецидивист, Юрий Сорокин. При задержании так меня звезданул — до сих пор звон в ушах. Я вошел в кабинет и увидел Сорокина. Он сидел и писал, неловко бряцая по столу наручниками. Гришка Шуст молча поднял на меня глаза и кивнул в его сторону.
— Знаю уже, — сказал я. — Ну что, Юра, ты, оказывается, на милиционеров бросаешься! Он поднял голову от бумаги, внимательно посмотрел на меня и молча продолжал писать. Потом рысцой в кабинет забежал пострадавший, Рафик — черные глазки, сухонькие ручки, черные брючки-клеш и под ними нечищеные строительные ботинки. Он подскочил к Сорокину и затараторил гортанно: