Завтра как обычно

Рубина Дина Ильинична

— Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»? Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку и сидели долго, до закрытия.

— Гриш, мне же сегодня дежурить.

— Мы недолго, хрыч, — сказал он и сжал крепко мое плечо. — Ты успеешь. А? — Круто, видимо, его прижало… И мы пошли в «Ветерок». Сели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое

трио с хорошо сохранившейся бабушкой-солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга… Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас не густо было в этот вечер — у меня трешка, да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ тонким карандашом в блокнот, как какая-нибудь юная журналистка, и метнулась дальше вдоль столиков. Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.

— Гришка, — спросил я. — А отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не то, что в первые дни…

— А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.

— Что ты, не похоже! — возразил я. — Мне и так тошно делается каждый раз, когда уезжаю от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видел, какой здоровый?

— Видел, видел твоего десантника… Здоровый… Такой прихлопнет приемчиком, какому его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник. Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.

— Эх, — сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, — буду я когда-нибудь богатым или нет?

— Знаешь, мне недавно взятку совали, — вспомнил я. — Толстая такая тетка, в парике, на Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. Ну вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того, чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя». Григорий усмехнулся:

— Она подумала, что мало дала… Помнишь Ерохина? А, ты его не застал. Он мне говорил всегда: «Ничего, Гришутка, пообтесаешься, заживешь как все…» Думаешь, я сначала не метался, как ты, когда столкнулся со всем этим быдлом? Я долго привыкнуть не мог, уходить собирался.

— Гриш, — спросил я, — а правда, что ты два курса политеха бросил и в юридический подался?

— Угу, — спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. — У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли… Я удивленно посмотрел на него.

— Так ты что… Из-за этого? Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:

— Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой возвращался, и его убили. Понимаешь? — Григорий поднял на меня слишком спокойные, угрюмые глаза. — Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил… Нет, ну я не сразу, конечно… Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже курсовую сдал… Мама плакала, очень хотела, чтоб я инженером был.

— Не жалеешь? — спросил я. Он хмыкнул.

— Да нет, — себе ответил, не иначе. Слишком твердо это у него получилось. — Иногда только проснусь ночью, а ночью, сам знаешь, многое диким кажется, неестественным… Лежу, думаю: «Ты! Ты кто? Судия? Святой? Ты кто такой, чтоб судьбами провинившихся ведать?» А днем — ничего, привык… Делаю дело, которому обучен… Хотя… — Он вздохнул, взял кусочек хлеба и разломил его, внимательно посмотрел на губчатый белый разлом. — Привели недавно, на дежурстве, задержанного. Бродяга. Нос красный, сопливый, все лицо в какой-то коросте, бормотухой от него разит, словом, статья 198, часть 3. И вдруг я узнаю, что он моего года рождения. И вот я сижу, смотрю на него и думаю:

«А ведь мы с ним в один год в школу пошли. Он, как и я, портфель таскал, а в портфеле — пенал, а в пенале — точилка, и резинка, и карандаш… Он чувствует так же, как и я, он счастья хочет, почему ж я его судить должен? По какому праву? За то, что его жизнь в какой-то момент каким-то обстоятельством по башке шарахнула? Ну какое имею право я — чистый, выбритый, ухоженный, двумя женщинами любимый… — тут его голос осекся, он отвернулся от меня и разом опрокинул в рот рюмку водки. И я понял, что мы пришли к тому разговору, ради которого Гриша затащил меня в «Ветерок». Собственно, не новый это был разговор, не новый. Да и не ожидалось ничего нового в Гришиной жизни.

— Ты с Лизой поссорился? — спросил я его.

— Лиза права, — сказал он, — невозможно сидеть на двух стульях. Так когда-нибудь брякнешься и задницу отобьешь.

— Ну, — я знал но опыту, что Гришке не нужны мои советы. Не за советами он потащил меня в бездарный «Ветерок». Гришке нужно было выговориться, чтобы сидел напротив человек с родным лицом, чтобы кивал, не перебивал и все понимал. Поэтому я время от времени только подбрасывал междометия в сумбурную горечь его слов, как подбрасывают полешки в костер.

— Не могу, понимаешь… — говорил он, — выпутаться не могу. Все головоломки день и ночь кручу, такие штучки, знаешь, — как из трех спичек сложить четырехугольник или что-то вроде этого. Как из нас троих, несчастных, хоть что-то толковое смастерить. И ничего не получается.

— Ну?

— Не могу я! Понимаешь, жалко мне Галю, до слез, но, боже мой, если б ты знал, как она меня раздражает! Каждое слово, каждое движение! Ничего с собой поделать не могу! Она плачет тихо, как мышка, и я знаю, что я, подлец, ради Аленки должен в узел завязаться, с работы уйти, Лизу больше не видеть. На колени, что ли, бухнуться, прощения просить, не знаю… Но она плачет, а я смотрю на нее, слышь, Сашка, и мне ее ударить хочется, или заорать, или разбить что-нибудь. Еле сдерживаюсь.

— Ты в психушку попадешь, — сказал я. — Лучше уж уходи.

— Уходи! — горько усмехнувшись, повторил он. — А Аленка? Я сам без отца рос, знаю, как это сладко. Если б не Аленка… Вчера я ее спать укладываю, а она мне говорит: «Папа, когда ж мы с тобой пойдем в парк, погуляем и я спрошу тебя, почему листья падают? Должен же иногда человек поговорить с папой…» А я к окну отвернулся, в горле комок и ничего сказать не могу.

А то еще в последнее время я потихоньку привык к мысли, что у меня двое детей. Покупаю для Аленки карандаши и для Ваньки, обязательно такую же коробку. К лету собирался ей двухколесный велик купить, так теперь, думаю, и Ваньке велик нужен. Он же пацан, ему это дело до зарезу… Я представил себе, как Галя сейчас ждет его дома. То выходит на балкон, то прислушивается к шагам на лестнице. Я представил себе ее напряженное лицо и нервно сплетенные руки. И подумал вдруг — а что вечерами делает Лиза, одна, с Ванькой? Ждет утра, когда увидит своего Григория?.. Одна ждет вечера. Другая — утра.

— А ты? — спросил Гришка. — Вот тебе, Сань, отца часто не хватает?

— Не знаю, — я пожал плечами, — я как-то спокойно отношусь к отцу, как к знакомому. Он ведь почти сразу женился после маминой смерти. Ну и мы никто его не осуждали — ни я, ни Ирка, ни баба с дедом. А что ему? Он тогда молодой еще мужик был. Он в Волгограде живет, у него еще дочь есть, от второго брака. Понимаешь, сестра моя родная. А я этого никак ощутить не могу.

— Переписываетесь? — спросил Григорий.

— С праздниками друг друга поздравляем. Вообще, он приглашал приехать. А что? Вот соберусь летом, возьму Маргариту и съезжу. Все-таки внучка ему родная, пусть посмотрит. Гришка опять горько усмехнулся, отломил кусочек хлеба, хотел что-то сказать, но не сказал, только рыжие его роскошные усы задвигались над жующим ртом.