Завтра нас похоронят
Шрифт:
— Труда, вернись… — голос был очень тихим.
Она жалела, что впустила Чарльза в квартиру. Она не хотела его видеть. И не хотела слышать. Ничего. Ни о нём, ни о…
— Сильва плачет почти каждый день. Она тебя помнит.
— А я её нет… — губы свело в нервной улыбке.
От его белой рубашки слепило глаза. И от его начищенных дорогих ботинок. Она отвернулась и села в кресло. Он всё ещё стоял в дверном проёме, глядя на
— Уходи. Мне не нужен ты и не нужна она. Я… — она позволила голосу стать слабее, мягче, человечнее, — я была не готова. Понимаешь, не готова. Тебе надо было жениться на ком-то попроще, Чарльз. Разрешить мне сделать аборт.
— Таких, как ты, не бывает.
Она удержала презрительную улыбку. Он не понимал. В этом был весь Чарльз — его представления о семье основывались на биологии. Самка сразу получает эту полезную и нужную вещь — Рефлекс Идеальной Мамы. Её мир сужается до размеров пещеры, в которой она вылизывает своих детёнышей. И больше ей ничего не нужно.
— Чарльз, я устала. Если ты не уйдёшь, я вызову полицию.
Он подошёл к креслу и опустился на колени у её ног:
— Гертруда, пожалуйста.
Так странно… она ведь понимала, что у любого другого мужчины это выглядело бы жалким, таким «подкаблучным», что сводило бы зубы… но доктор Леонгард даже сейчас не казался жалким. Может быть, потому, что вместо того, чтобы ловить снизу вверх её взгляд, опустил глаза. Рука сжала её ладонь, безвольно лежавшую на деревянном подлокотнике. Раньше ей нравился этот жест, от него становилось тепло. Но сейчас Гертруда резко вырвала руку:
— Прекрати цирк, Чарльз. Прекрати.
— За что, Гертруда? — тихо спросил он.
Она не знала ответа. Наверно их было слишком много. Пустые мечты о светлом будущем науки. Виктория Ланн — куколка, которая во всём пыталась быть лучше. Маленькая орущая девочка, которую пришлось вынашивать девять месяцев.
И поэтому неожиданно для себя она вскочила и закричала на него:
— Прекрати издеваться надо мной! Исчезни! Проваливай к чёртовой матери из этой квартиры! Вон!
С последним словом она попыталась рывком поднять его на ноги, не смогла и отступила, бессильно привалившись к стене. И уже оттуда зашипела — тихо, не думая о том, что говорит:
— Я ненавижу тебя. И это маленькое отродье, с которым я сидела в твоём доме… — она растянула губы, на которых по-прежнему ровно лежала помада, в улыбке. — Она на меня очень похожа, да? Она вырастет такой же, как я, я тебе это обещаю. Убирайся, Чарльз.
Очень медленно он встал с колен и поднял на неё взгляд. Она держалась за сердце. Дышала тяжело и учащенно, а внутренне вся сжалась в тугую пружину — готовая в любой момент броситься на него. Но Чарльз Леонгард не сделал к ней
— Если однажды ты полюбишь хоть что-нибудь, Труда, я это убью. Я тебе обещаю.
Теперь она стала той, кем стала. И…
— За что, Труда? — повторила она, стоя перед зеркалом и глядя на своё отражение.
Отражение молчало. Красивая женщина с тяжелым узлом длинных волос казалась мёртвой. Гертруда резко, с силой, ударила зеркало кулаком. Так, как не била никого и ничего со времён обучения на полицейского. Рихарду понравился бы такой удар. А ей стало немного легче… если бы только не эта кровь на костяшках пальцев.
По дороге к Рихарду она попыталась снова дозвониться Вильгельму Байерсу, но неожиданно его телефон не отвечал. Это испугало Госпожу Президента: раньше этот телефон не молчал никогда. Для неё.
3. Пепелище
Валет ехал на своем автомобиле, к Восточной Колее. На сидении лежала ориентировка, пришедшая в обход службы безопасности от надёжного человека из Штатов. Ориентировка на Ника Старка. Красную Грозу…
Поезд на Восточной железнодорожной колее медленно догорал. От лагеря осталось пепелище, всё ещё ярко расцвеченное пламенем. Покореженные закопченные вагоны темнели пустыми провалами окон, те стёкла, которые по какому-то недоразумению оставались в своих проёмах раньше, теперь были выбиты. И не слышалось ни одного крика.
Вильгельм Байерс видел огромные рытвины и следы автомобильных колёс на мерзлой траве. Сколько машин побывало здесь? Две или три? И куда забрали детей? Он шёл медленно, чутко прислушиваясь, всматриваясь в каждую тень. Никаких признаков жизни, все, кто прятался в этом лагере, исчезли. Об их недавнем присутствии говорили только тлеющие угольки костра с виднеющимися в золе картофелинами, разбросанные кое-где тряпки и свежие следы ног — в тех местах, где грязь не успела застыть. Байерс сжал кулаки: он опоздал.
Первый вагон, кажется, сгорел полностью. А разносимый ветром странный сладковатый запах — знакомый… заставил его отшатнуться.
И все же Байерс приблизился к обваливающимся почерневшим ступеням, взялся за поручень и, подтянувшись, запрыгнул внутрь. Дым всё ещё не рассеялся, но гореть было уже нечему. Повсюду лежали полуистлевшие свертки тряпья, и именно они источали этот запах горелого мяса. Байерс вгляделся в один из свертков и отпрянул — провалы лопнувших от жара глаз смотрели на него с почерневшего младенческого лица.
Начальник Управления стремительно покинул вагон и пошел вдоль поезда. Он нашел два трупа — сначала черноволосого мальчика, потом большую нескладную девочку с бельмом на глазу, девочка прижимала к себе мертвого младенца. Оба были застрелены.
В какой бы вагон Байерс ни заглядывал, в надежде найти хоть одного живого ребенка, он видел множество вещей, свидетельствовавших о том, что здесь тоже жили дети, — игрушки, книги, поломанную, но ещё пригодную мебель. В шестом вагоне он нашел скрипку, а в самом последнем — старый рояль.