Завтра наступит, я знаю
Шрифт:
– Ой, Рина, Рина, Риночка, Региночка, ты только успокойся, ладно? На-ко вот, хлебни!
Подружка не только лепетала, но и дело делала. Отведя ладони от лица, Регина обнаружила прямо перед глазами флягу. Поспешно перехватила. Да. Обжечь горло, пищевод чем-нибудь едким, да хоть кислотой – вот то, что сейчас насущно необходимо, иначе она просто с ума сойдёт. Коньяк упал в желудок огненным шаром, непостижимым образом взорвался где-то в голове…
…и принёс желанное спокойствие вкупе с вновь затуманенным разумом. Впрочем, не совсем уж поплывшим: просто она словно со стороны себя видела и слышала. А внутри всё умерло. Или отключилось. Хорошо бы
Оказывается, Жанночка уже вырулила на проспект и влилась в поток машин. Вот и славно, вот и хорошо, они всё же успеют, подумала Регина. И сглазила. Четверти часа не прошло, как «Реношка» чихнула двигателем и стала, как Сивка-Бурка. Как лист перед травой. Жанка тихо взвыла, ругнулась и застучала ладонями по рулю.
– Чтоб тебя, образина!
Регина уставилась на шестнадцатиэтажную высотку, одну из трёх в жилом комплексе по ту сторону дороги.
– Это… здесь? – спросила неуверенно.
– Ну, хоть что-то узнаёшь, – выдала подруга, снова и снова пытая зажигание. – Гадская сила, уже скоро вынос… Слушай, Рин, беги. Беги без меня, оно тебе важней, ей-богу! Мне тут теперь долго торчать, вот печёнкой чую, всеми потрохами, что долго. Не брошу же я машину посреди дороги, я даже на обочину не зарулю, гадская сила…
Не печёнкой, а всем нутром Регина вдруг поняла: не зарулит. Не выйдет. Не вместе с ней, во всяком случае. Нечто, не подвластное разуму, просто не выпустит Жанку из машины, пока она сама здесь. А значит, идти, прощаться с Игорем надо одной. Отчего-то так нужно. То ли коньяк нашептал, то ли и впрямь продолжала твориться какая-то мистика, но твёрдое знание, что сделать это придётся, осело в голове накрепко.
Молча она вышла из машины, даже не закашлявшись от едкого морозного воздуха, ободравшего лёгкие. Аккуратно прикрыла дверцу. На автомате шагнула к переходу, до которого было метров пять, подняла руку в нетерпении – только что зелёный человечек на пешеходном светофоре сменился красным, а ждать не хотелось – и вот чудо: поток машин, тронувшийся было с обеих сторон, застыл, пропуская одиночную женскую фигуру в длинном пальто, отороченном лисьим мехом. Она шла, почти не глядя по сторонам, да и перед собой ничего не видя, словно увлекаемая таинственным зовом, который тянул её за собой бережно, но торопливо, по кратчайшему расстоянию к ему одному ведомой цели.
Словно по наитию она юркнула под арку между домами и оказалась в просторном дворе, обрамлённом, как крепостной стеной, тылами многоэтажек. По периметру хоккейной коробки, которую пришлось обогнуть, приткнулось множество иномарок; возле одного из подъездов собралась уже порядочная толпа мужчин и женщин со скорбными, багровыми от холода, а потому плохо узнаваемыми лицами. Не во всех семьях, но ещё соблюдалась традиция – выносить покойного проститься с домом, с соседями и друзьями, дать возможность сказать несколько добрых слов тем, кто не сможет проводить до самого кладбища. Правда, в этот раз прощание не затянется: распорядитель уже трёт пунцовые щёки, его команда нетерпеливо подпрыгивает у распахнутых дверей машины-катафалка, из которой проглядывает красный бархат траурного постамента и угадывается зелень соснового лапника…
Регина и не заметила, как оказалась неподалёку, за спинами их с Игорем сослуживцев. Не сколько из стремления скрыть лицо, сколько защищаясь от холода, она натянула поверх шапочки просторный капюшон, зарылась в мех так, что лишь глаза наружу торчали. Впрочем, захоти она и впрямь остаться неузнанной – попытки эти оказались бы ненужными.
Толпа чуть подалась вперёд, обступила специальный постамент с печальной ношей. Просветов меж фигур, облачённых в шубы и дублёнки, не наблюдалось, и Регина невольно подалась в сторону. Ей и хотелось увидеть Игоря, до какого-то жадного болезненного любопытства – узнает она его или нет? – и было боязно, как девчонке, замешанной в чём-то постыдном. В то же время кто-то другой внутри наблюдал за её метаниями бесстрастно, холодно, просто дожидаясь окончания тягостного действа.
Неподалёку взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца. Машинально Регина обернулась…
…и оцепенела, судорожно вцепившись в капюшон, не замечая, что руки, сведённые в кулаки, начинают мелко трястись.
Печатая шаг по звонкому промёрзшему асфальту, к расступающейся толпе приближалась… она сама. Регина Литинских. Только не русоволосая, а ярко-рыжая, ослепительно-рыжая, с зелёными, горящими нездоровым мрачным светом, глазами, в развевающемся изумрудно-золотом бурнусе и с каким-то скипетром в руке… Отчего-то этот скипетр показался Регине самым ирреальным в происходящем, она так и впилась в него взглядом, будто он был самым что ни на есть величайшим свидетельством того, что всё вокруг – морок, галлюцинация, хренов гипноз, сон, дурман, наваждение… Не могло же этакое твориться на самом деле!
Но Маринка, Маришка, новоиспечённая вдова с запухшими от плача глазами, завизжала по-настоящему, вполне реально. Голос её так и ввинчивался в уши, срывая покров странного безразличия, до сей поры более-менее ограждающего Регину от принятия действительности. И вот тут ей стало страшно. Настолько, что лишь вцепившись в застывшего рядом мужчину, пребывающего в полной прострации, она не грохнулась в обморок и кое как устояла на ногах.
Внезапно вдова замолчала, словно подавившись криком. Застыла с распяленным ртом, задрав в беззвучном вое голову к небу, как подстреленная волчица, заломив руки… Не двигались детские фигурки, тянувшие её за пальто. Да и взрослые – родственники с повязанными на рукавах траурными повязками, распорядители похорон, непременные соседи, зеваки, незнакомые мужчины и женщины – все словно окаменели с выпученными от удивления и негодования глазами, подавшись вперёд, кто негодуя, кто в злорадном любопытстве…
…И стали покрываться изморозью, как те воробьи в сугробе, недавно напугавшие Регину.
Какое-то чёрное пятно шевельнулось где-то высоко-высоко, на пролёте пожарной лестницы, и издало некий звук, напоминающий сдавленное карканье. Но Регина отметила его лишь краем сознания. Осознавая, как никогда, свои бессилие и беспомощность, она следила за своим двойником.
Вот вторая Регина, не обращая внимания на замороженных, по-прежнему чеканя шаг, приблизилась к гробу. Рина услышала едва уловимый скрип, шарканье – и с лёгким удивлением поняла, что это она сама, скребя подошвами по асфальту, огибает толпу, чтобы не упустить из поля зрения… самозванку? Клона? Вот пришелица склонилась и замерла над красивым мужчиной, отдалённо напоминающим первую Ринкину любовь, но каким-то постаревшим, навек помещённым в деревянный ящик, которого она так боялась. И лицо его… серое, словно припудренное, с подкрашенными губами и неестественно чёрными, подведёнными бровями, было надменным и строгим, как никогда при жизни…