Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)
Шрифт:
Я была заворожена этим красивым, высоким, чистым, элегантным, сытым доктором. Его лицо было интеллигентным и надменным, но совсем не злым. Быть может, если я доброжелательно улыбнусь ему, он сделает то, что я хочу? Мы придвигались все ближе. О своей судьбе я не беспокоилась, я была твердо уверена, что буду послана направо, у меня уже была большая практика в прохождении селекции. Я знала уже, что надо изображать на лице дружелюбие, приветливость и держаться как можно прямее, изо всех сил показывая, что я полна энергии, но в отношении моей матери такой уверенности у меня не было. Ей не исполнилось еще и сорока, но и в лучшие времена она не выглядела крепкой. Еще в детстве у нее обнаружились проблемы с сердцем, и мой отец всегда ее тщательно оберегал. Когда мы вынуждены были покинуть наш дом и перебраться в гетто, он всегда стоял между нею и жестокими реалиями этого мира.
Перед тем, как очутиться в вагонах, мы испытали проблеск некоей надежды. Это случилось, когда немцы приступили к эвакуации Ковенского гетто. Не ожидается ли некоторое послабление нашей участи, думали мы. Русские были не так далеко. Всем было ясно, что немцы медленно, но неотвратимо проигрывают войну. А что если они решили оставить нас до самого окончания войны в живых? Потому что ни разу не было сказано, что нас ожидает и куда нас ведут.
Но потом, в считанные минуты, всякая надежда испарилась. Нас битком набили в вагоны для скота. В них стояла нечеловеческая духота. Женщины задыхались, пронзительно кричали и падали в обморок. Еды не было никакой, но мы могли пить воду из ржавых металлических баков, которые мы называли баклажки. Наше путешествие продолжалось три дня, показавшихся нам тремя годами. Это было странное путешествие в никуда, временами быстрое, временами медленное; а иногда мы просто стояли. Но это не означало, что нацисты не знали, что с нами делать. Это делалось, чтобы посеять в нас страх. Но я подбадривала маму, пытаясь поддерживать в ней оптимизм.
На одной из остановок они открыли двери и поставили у каждой из них по охраннику и через громкоговорители объявили, что каждый, кто попытается совершить побег или просто спрыгнуть с поезда, будет убит на месте. Затем раздались выстрелы. Но никто не мог сказать точно, что эти выстрелы означали: пытался ли кто-нибудь и в самом деле ускользнуть из вагона или охрана хотела запугать нас таким образом. Они осыпали нас угрозами и проклятиями. «Грязные свиньи» — вот кто мы были для них.
Во время движения я старалась оказаться как можно ближе к открытой двери. В ночное время охрану одолевала дремота. Иногда поезд замедлял ход, и мы ползли сквозь лесные массивы. Деревья подходили вплотную к рельсам. Тот, у кого хватало отваги, мог соскочить и затеряться среди деревьев раньше, чем охрана сообразила бы сделать первый выстрел. Здесь и там в просветах деревьев я видела дома. Те, кто жили в них, могли бы спасти нас, пожалев. Ведь русские-то приближались…
Я стояла рядом с матерью у открытой двери.
— Прыгнем, — прошептала я ей на ухо, — давай попробуем.
— Не могу, — отвечала она. — Прыгай одна.
Но я осталась. Мама была слишком слаба, чтобы спрыгнуть. У нее не хватало мужества бежать в лес. А я не могла бросить ее; не могла даже вытолкнуть из вагона, чтобы попытаться бежать вместе. И в эту минуту я дала себе клятву: ни при каких обстоятельствах не бросать маму — или мы вместе выживем, или вместе умрем.
Она умоляла меня бежать. Она даже пыталась меня вытолкнуть — она! Но сил для этого у нее не было.
Когда поезд остановился, никто из нас не представлял, где мы оказались. Позднее мы узнали — где. Это был Штуттгоф, место недалеко от Данцига, на Балтийском побережье. Нацисты замаскировали концлагерь среди окружающей природы. Небольшой оркестр заключенных-неевреев, одетых в полосатые робы, встретил нас музыкой на открытом пространстве между серой бетонной стеной концлагеря и железнодорожной платформой.
В первый момент я не могла удержать радости вновь вспыхнувшей надежды. Ведь, скорее всего, нас привезли в какое-то подобие пересыльного лагеря, где мы могли дожить до окончания войны, до того времени, пока наступающие русские войска не освободят нас…
Но это был не транзитный лагерь.
Концлагерь Штуттгоф был абсолютно изолирован от остального мира. Высокие каменные стены снаружи надежно скрывали его истинное назначение. Окружающая местность густо поросла лесом. Нас прогнали через огромные лагерные ворота, и мы мгновенно поняли, где мы оказались. Все наши иллюзии испарились мгновенно Мы увидели оголенные провода ограждения, за которыми мелькали угрюмые лица уголовников и политзаключенных в полосатой униформе. Лагерь был огромен, безмерен — невозможно было взглядом охватить все его пространство. Казалось, сквозь него можно было идти и идти бесконечно. Из высоких труб поднимался в небо черный дым. Я решила, что это пекарни или какие-то фабрики. Я еще не знала о существовании крематориев.
Толпы еврейских женщин протискивались сквозь ворота, гонимые вперед к огромному ангару, где капо ставили нам на руку номера и брали кровь. Женщины, которые проделывали это, радовались достававшимся нам мучениям. Они наугад хлестали нас — сам процесс истязаний доставлял им удовольствие. Мы должны были раздеться и натянуть на себя те тряпки, которые они швыряли нам. Моя мама получила черное бесформенное платье, а мне досталась голубая юбка и красная блузка.
И вот теперь мы с ней стояли перед врачом. Его взгляд, проникая через одежду, определял степень нашей пригодности. «Старуха — налево. Девушка — направо». Я не двигалась, пытаясь как можно точнее определить, где окажется моя мама, пройдя через ворота с другой стороны заграждения, там, где виднелись несколько длинных деревянных бараков. Я стояла, пока капо не толкнул меня к толпе женщин, уже выстроившихся в колону по шесть. Это была рабочая бригада. Через минуту нам предстояло отправиться на принудительные работы. Никогда еще не была я так одинока. Остальные женщины покорно стояли, ожидая своей судьбы — любой. Но я не могла смириться с тем, что случилось с моей мамой.
В течение трех лет, слета 1941 года до лета 1944-го, в гетто нас направляли немцы на принудительные работы. Мы везде были вместе, мы, в буквальном смысле слова, посвятили себя друг другу. Каждое утро ровно в семь мы выстраивались возле ворот, откуда нас конвоировали до места нашей работы. В основном мы с матерью работали в Kriegslazarett, военном госпитале, где на излечении находились немецкие солдаты. В наши обязанности входило поддерживать чистоту — во всех ее видах: мыть душевые и уборные, вообще выполнять всю самую грязную работу, которую немцы находили для нас. Но мы были вместе! Я заботилась о ней, а она обо мне.
Но мне в это время уже не нужна была ее опека. Я знала, что сама могу позаботиться о себе. Отец был убит 8 марта 1944 года в день рождения, когда ему исполнилось 47 лет, во время «Aktion» — операции, когда нацисты расправились со всеми детьми, еще оставшимися в гетто, — они собрали их и расстреляли. Всех до одного. Отец попытался спасти каких-то детей на чердаке здания Еврейского комитета, где он работал, по немцы нашли их, вывезли в Девятый форт на вершине холма за городской чертой и расстреляли всех из пулеметов. Всех, включая моего отца. Мы узнали об этом от очевидцев.
Его смерть потрясла маму. Пока отец еще был жив, они ободряли друг друга — они, скрывая от меня свой страх, старались оградить меня по мере сил от ужасов гетто. Когда отца не стало, мать больше не скрывала от меня своего отчаяния. И теперь мне нужно было быть сильной и следить за тем, чтобы она хотя бы принимала пищу, следить за тем, чтобы она не сломалась, поддерживать в ней веру в возможность чуда, в то, что скоро придут русские и прогонят нацистов.
С моего места в колонне отправляемых на работу я быстро оценила обстановку. Позади меня выстраивались все новые и новые ряды таких же, как я, молодых и сильных женщин. Я могла видеть перед собою лагерные ворота и поезд, который увезет нас. В считанные минуты могла раздаться команда на посадку в вагоны. Я вгляделась и сквозь проволочные заграждения увидела маму. Там, по другую сторону забора, беспорядочной толпой стояли старые и беспомощные женщины, они топтались возле бараков. Капо не обращали на них никакого внимания; они смотрели туда, где красивый светловолосый доктор производил селекцию, посылая женщин налево и направо. Я была уверена, что это она там, у стены, и мне нужно было пробраться к ней. Теперь я понимаю, что это выглядело безумием, но тогда я думала только о том, чтобы оказаться рядом с ней. В гетто мне нередко приходилось идти на риск. Я сама удивлялась, откуда бралась во мне отвага. Я не была уличным сорванцом, вынужденным применять свою сообразительность, чтобы противостоять враждебному миру. Наоборот. В детстве меня всячески лелеяли. Во Франкфурте, где я родилась, у меня была собственная няня — дипломированная медсестра, которая носила на голове белую медицинскую шапочку с вышитой красными нитками шестиконечной звездой Давида на лбу. Какая ирония судьбы, что сейчас я думаю об этом! Наша няня (она не была еврейкой) с гордостью носила этот знак на своей шапочке, знак, ставший сейчас символом нашей отверженности.