Завтра утром, за чаем
Шрифт:
Ее голос перешел в бормотанье, в какую-то птичью болтовню, шорох – я снова отключился. Слабо, по капелькам, кое-как я все же слышал и видел краешком глаза, как произносил тост невестин отец, но и его голос тоже скоро перешел в бормотанье и затих, отделился от меня. Вдруг все закричали, зааплодировали – все это ворвалось в меня внезапно – и одновременно учительница-химик опять схватила меня за руку.
– Я налила тебе! Выпей шампанского, хотя бы глоток, – зашипела она. – Какая бестактность! Ведь ты на свадьбе, на торжестве, мой дорогой!
Я взял бокал, и сразу же откуда-то справа от меня другой бокал тюкнулся со звоном в мой, и меня поцеловали в щеку. Я ужасно, до
Непонятным образом из моего поля зрения опять исчезли все гости, все, кроме папы, Зинченко, Рафы и Юры (хотя за столом сидели и другие люди из группы «эль-три»), и тяжелое, угнетающее какое-то состояние навалилось на меня, ворвавшись в меня по узенькому канальчику очень простой, но абсолютно свежей для моей головы мысли. Вот, работали люди, бились над деталью «эль-три», над ее формой и нужным для нее материалом, и ничего у них не получалось. И вдруг – нате вам! – появился на небосклоне химико-космической науки одаренный дурачок, дергающаяся молекула Дэ Вэ Рыжкин, что-то такое учуял, отгадал – все вздохнули посвободней. Дальше – туда-сюда, время идет, ничего не выходит. После – визит важного лица из Главного управления и – пошла заводка, бодрая, нервная – собственно, особая ситуация: одно дело – самим знать, что это именно мызадерживаем полет века, и совсем другое, когда нам об этом мягко напоминают. Работа, работа, работа – ноль результата. День – ноль, два – ноль, три – ноль, неделя – полный завал, и только тогда все поняли, догадались, кожей почувствовали, вспомнили как бы, что еще три дня назад, целых три дня, а то и четыре вся заводка, какая была, кончилась и ничего, кроме вялости и инерции, давно уже нет. Ходим на работу, горим, несем на плечах особую ответственность, а на самом деле, если повнимательнее прислушаться к себе, ничего такого и не чувствуем, давно скисли – такая вот унизительная тягомотина; безнадежность, и, кажется, так будет и дальше, и чем это кончится – неизвестно.
Больше всех мне было жаль Зинченко.
Удивительно, я ничего не слышал и не видел за столом, непонятно даже, каким образом в полной тишине (аплодисменты были после) я услыхал чужой громкий голос, который возвестил о том, что сейчас тост со стороны близких жениха произнесет Дмитрий Рыжкин, ученый, скромняга шестиклассник. В середине этой фразы Лера мягко положила руку мне на плечо, птица-химик вцепилась в меня секундой позже, но я уже привык, не вздрогнул.
Я встал, как ни странно, без всякого волнения, думая о том, что довольно глупо было не знать заранее, что такоемне предстоит обязательно: кое-что про тосты я слышал. Еще я успел подумать, что говорить общие слова мне не хочется, стыдно, но говорить серьезно, от души не хочется тоже; нет, ребят – Леру и Юру – я бы поздравил вполне искренне, просто не хотелось выдавать все на полную катушку собравшейся публике, не хотелось, не моглось – и все тут…
Я встал – будто прорвал головой тонкий непрозрачный бумажный потолок; я не видел никого из сидящих, никого, кроме папы, хотя очень отчетливо слышал все голоса, шепот и шорохи.
Мне стыдновспоминать, чтоя говорил – наверное, поэтому я ничего почти и не помню, но, как ни странно, то, что говорить было совсемуж стыдно, я помню: про то, что Юра еще очень молод и в жизни, и в науке, но… про своего плюшевого медведя, про папу и маму – какая они замечательная пара… нет, нет, нет, не хочу вспоминать, не могу; счастье еще, что я ничего не сказал про Натку, ничего… Неужели могло бы и до этого дойти?!
Грохнули аплодисменты, целая буря. Лера шепнула мне в ухо: «Спасибо, миленький», птица слева ущипнула меня, какая-то писклявая тетка крикнула: «Пусть еще скажет!», все заорали: «Еще! Еще!», вдруг замолчали, и какой-то голос пробасил: «Пусть он что-нибудь пожелает их будущим детям».
Неожиданно для себя я быстро встал и сказал:
– Желаю им стать садовниками! Кто-то спросил в тишине:
– А почему? …
Меня так закрутило и перекорежило от всего этого, от каких-то идиотских вопросов-ответов, что во мне появилось чувство, которое я ненавижув себе – мне вдруг захотелось всем им понравиться, вот ведь гадость!
Я снова встал.
– Садовниками потому, – сказал я, – что вдруг им удастся снова вырастить на Земле свеклу.
Все захохотали, захлопали. Полный успех, полный – я знал, что попаду точно в «десятку».
Больше я уже не вставал, сидел как улитка в домике, до самого конца тостов и питательной части свадьбы. Кажется, я что-то ел, но что именно – не помню.
После были танцы, музыка, дикая какая-то беготня, игры; меня непрерывно приглашали танцевать разные взрослые девчонки, в другое время я бы, наверное, волновался, краснел, а сейчас танцевал вяло, холодно, и все время следил, гдепапа: часто я терял его из виду. Неожиданно я заметил рядом с ним птицу-химика. Она крутила клювом и что-то втолковывала ему. Не знаю, как мне это удалось, но я напрягся и тут же услышал, как она проверещала:
– Но он же, в отличие от вас, никогда не занимался пластмассой, не так ли?! Вы же не будете этого отрицать?!
Я резко (хамство!) отстранил свою даму и стал сквозь толпу продираться к ним, часто теряя их из виду, но химическая птица учуяла, наверное, что-то грозное в атмосфере и навострила крылья прочь; ее не было рядом с папой, когда я пробился через танцующих, – был Зинченко.
– Ну как, колоссальный успех? – спросил он у меня.
– Да, – сказал я. – Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему, папа, не танцуешь?
Оба они както вяло улыбнулись.
Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела – я услышал, как Зинченко сказал папе:
– Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас, не завтра.
– Да, – сказал папа. – Похоже на то, что личноя ни завтра, ни послезавтра… И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня!
Вероятно, объявили дамский танец: певица из оркестра, смелая такая крохотуля, утащила папу танцевать.
– А как твойтонус? – спросил, подойдя ко мне, Зинченко.
– Никак, – сказал я. – Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го!
Мы помолчали, он (я даже весь напрягся от этого) неожиданно погладил меня по голове и ушел.
Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут же увидел, как он, проводив до эстрады крохотулю-певицу, поклонился и быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку…
… Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было.