Завтрашний ветер
Шрифт:
Упарился, пока все корзины да веники в одну гору сгрёб. А под ними ещё мешки драные открылись, газеты старые, рогожи какие-то… Только стал их разгребать, как гора моя рухнула, корзины на голову посыпались.
Я разозлился.
Решил покидать всё с чердака вниз, во двор. Матери всё равно нет. Думал, успею, пока она с работы вернётся. С чердака на землю. А после с кручи прямо в реку. Река всё унесёт.
Весело было швырять с чердака этот мусор! Ветер так и выхватывал из рук мешки да газеты. Одна метёлка даже через забор к соседям залетела. Хорошо, никто не видел. А
Кидаю я, кидаю, уже половину перекидал. Вижу — ещё одна корзинка трухлявая в углу приткнулась, а в ней опять старые газеты. Я эту корзинку схватил да как швырну в воздух! Вижу — газеты из корзинки вывалились, ветер подхватил, развернул их на лету, и оттуда вдруг вылетели одинаковые бумажки, голубоватые такие… Штук сто, наверное, ветер их подхватил и вверх поднял — над домом, над улицей, над посёлком.
Только одна на нашу крышу опустилась. Я из чердака вылез, пополз по кровле, схватил её.
Смотрю — деньги!
Не наши. Хоть по-русски написано: «Двадцать пять рублей». Таких денег я никогда не видел. Там орёл нарисован когтястый. И какой-то дядька с бородой. Нету у нас таких денег!
И тут улица зашумела. Тикать надо.
А я встал на крыше и смотрю.
Смотрю — люди прохожие деньги ловят. Удивляются. А навстречу им бежит моя мамка, чего-то кричит, бумажки отнимает.
Люди над ней смеются.
А она мне кулаком издалека грозится. И плачет.
Тут я услыхал, что кричат люди:
— Сычиха клад растеряла, царские деньги копила!
Я так и остолбенел. Дядька-то бородатый — царь!
Глава 2
Я удираю на яхте
Пока она добежала до калитки и от калитки до крыльца дома, я уже соскользнул с крыши по тополю, промчался мимо груш к обрыву, перемахнул проволочную загородку, и меня понесло вниз с кручи прямо в реку.
Я еле ногами тормозить успевал, за траву хвататься. Да обрыв у нас песчаный — кустики травы с корнем выдираются. Не держат.
А тут ещё мать сверху кричит:
— Обратно и не являйся! Своими руками убью!
Я хоть и знал, что убить — не убьёт, но летел так, что чуть не расшибся о камни, которые возле самой воды торчат. На четвереньки упал, удержался.
И слышу — кто-то хихикает:
— Сам Сыч, а шмякнулся, как лягушка!
Вскочил. Смотрю — яхта покачивается невдалеке от берега, у красного буя. А на яхте в белых брюках, до колен подвёрнутых, и синей тельняшке Наташка Познанская прохлаждается, парус распускает. Большая уже стала. К дядьке своему со спасательной станции из города на каникулы приехала.
Я б ей дал «лягушку»! Только очень не хотелось сей час реку переплывать. Долго. Мать с минуты на минуту на берег прибежать может.
— Перевези на второй остров, — говорю.
— А чего это ты опять натворил? — Всё ей интересно знать.
— Перевези, просят! Всё равно зря катаешься!
— А почему это ты со мной, мелюзга, на «ты» разговариваешь?! Мне восемнадцать лет!
Я-то знал, что перевезёт. Я ещё маленьким пацаном был. В первом классе учился. А она в седьмом. И нас обоих из классов выгнали. За что её — не знаю. А меня за то, что под парту залез, не хотел на уколы идти. Мы тогда сели в школьном дворе на лавочку, и она про каких-то мальчика и девочку стала рассказывать, которые совсем маленькими сделались и на стрекозе улетели… Потом мне укол всё-таки всадили. Но с тех пор Наташка меня всегда за вихор дёргала, когда видела, и часто всякими пирожками угощала. Или бутербродами. Но на «вы» её называть- как бы не так! Каждый может вырасти! Что ж, из-за этого всякого на «вы» называть?!
Я проситься больше не стал, шагнул в реку. Прошёл несколько шагов, потом, как был, — в штанах и майке — ухнул в воду и поплыл к яхте.
— Дурной! — закричала Наташка. — Я бы сама к тебе причалила!
Да уж причалила бы! У самой яхта ещё от буя не отвязана.
Я ухватился руками за корму, перевалился в яхту, перешёл на нос, взялся за цепь и начал тащить её на себя. Яхта подтянулась к железному бую, который покачивался на воде, как большая красная пробка.
Цепь была продета в скобу на буе и замкнута на тяжёлый замок.
Только я взял из Наташкиных рук ключ и вставил в замок, как на берегу показалась мать. Всё-таки успела обежать вокруг гостиницы, спустилась по лестнице и пришла сюда через пляж.
— Валерка, змей! Вернись сейчас же! Не пойдёшь — хуже будет!
А я лежу на носу яхты. Одной рукой за буй придерживаюсь, другой ключ в замке поворачиваю. Никак не могу отпереть. Заржавело.
— Слышь, Валерка, хуже будет! Иди на берег!
Ну вот! То «не являйся», то «вернись»!… Всё одно выпорет.
Замок щёлкнул. Отперся. Цепь из скобы выскользнула. Яхту сразу ветром от берега понесло.
Тут Наташка сообразила, крикнула матери:
— Здравствуйте, Ефросинья Васильевна! Как живёте?
Мать заметалась по берегу.
И мне её почему-то жалко стало. Так и станет она сейчас рассказывать этой Наташке, как живёт!
Я сунул Наташке верёвку от паруса, сам сел на руль, а ветер сегодня дул ровный, и мы бесшумно понеслись от берега поперёк реки, только вода под килем стеклянно позванивать стала.
Я всё оглядывался на берег.
Мать оставалась там совсем маленькая. Всё меньше и меньше. Она уже не ругалась. А только стояла на берегу.
Глава 3
В своём тайнике
Наташка, пока мы плыли к острову, всё приставала, как да что, а я помалкивал. К острову правил.
Стану я рассказывать, что случилось! Как же! А мамка у меня хоть и дерётся — она отходчивая. Потом варениками кормит. «Сычиха» да «Сычиха», а у неё ни отца, ни матери не было: отец убит на войне с немцами, а мать тогда же от голода померла. У неё фото из газеты есть, как она с такими же девчонками, как Наташка, на железной дороге шпалы носит. В ватниках. Чумазые все. А Наташка вон какая красивая и чистая, в белых брючках! Стану я ей рассказывать!