Зазеркальная империя. Гексалогия
Шрифт:
– Приказ есть приказ, сынок…
* * *
По возвращении с прогулки Александра ждал приятный сюрприз: на чеканном серебряном подносике для корреспонденции, который доставлялся горничной Кларой на рабочий стол князя с точностью швейцарского хронометра, поверх обычной горки писем, счетов, проспектов и приглашений (увы, изрядно выросшей за последние месяцы) красовался большой, украшенный гербом Великого княжества Саксен-Хильдбургхаузенского конверт из ярко-желтой бумаги.
«Ну-с, посмотрим, что пишет наша дорогая женушка! – с приятным возбуждением подумал Бежецкий, вертя в руках конверт, такой красивый,
Последняя догадка проистекала из хорошо знакомой Александру привычки супруги доверять свои мимолетные послания факсу или текстовым сообщениям поминальника. К почте обычной, не говоря уже о фельдъегерской доставке, служившей исключительно для дипломатической переписки правителей княжества, прибегала Елена свет Генриховна чрезвычайно редко, если вообще прибегала хоть раз…
С некоторым замиранием сердца князь сломал алые сургучные печати с рельефным изображением великокняжеского герба, сами по себе – настоящие произведения искусства, и на полированную поверхность стола выпал сложенный вдвое лист плотной, кремового оттенка бумаги.
«Mon cher ami Alexandre! (Мой дорогой друг Александр! (Фр.)) значилось вверху листа, сразу под вытисненным гербом.
Далее по-русски, но со всегдашним милым пренебрежением к «руссиш грамматик», а равно орфографии и пунктуации «великого и могучего», обычным своим летящим почерком княгинюшка сообщала о здравии и настроении великого князя Гошки, своем и многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов, кузин и прочих родственников по не менее чем десятку различных близких и дальних родственных линий, словно пчелы на мед (или мухи на сами знаете что, что, кстати, гораздо вернее) слетевшихся со всех краев обширных Германской и Австрийской империй, а также и из-за их пределов при первом же известии о воцарении на Саксен-Хильдбургхаузенском престоле великого князя Георга-Фридриха-Эрнста II, иными словами, своей внезапно ставшей сердечно обожаемой и горячо любимой родственницы из далекой России.
Как всегда не был забыт и прапрадедушка Иоганн, с которым Бежецкий имел честь познакомиться лично во время январских коронационных торжеств (вполне, впрочем, совершенно незаметно для самого немецкого Мафусаила, приближавшегося, не выходя из вечной дремы, к своему стопятнадцатилетию). Иоганн служил чем-то вроде талисмана в почтенном семействе Ландсберг фон Клейхгофов, поэтому со всем старанием и почтением был тут же перемещен в великокняжеский дворец, где и проводил сейчас свои ничем и никем не омрачаемые дни за сладкой дремотой в покойном кресле, унаследованном, в свою очередь, от прадеда. Александру порой становилось не по себе, когда он представлял возможно таящиеся в генах обожаемой супруги, пока еще юной и умопомрачительно прелестной (ни легко перенесенная беременность, ни очень удачные роды, ни материнство не причинили красоте и здоровью спортивной мадам Бежецкой ни малейшего урона, только углубив и подчеркнув ее очарование), бездны долголетия, грозящего неминуемо разлучить супругов навеки в свой срок.
После родственных приветов и поцелуев шло несколько десятков строк, чтение которых заставило князя несколько порозоветь, так как содержание их ни к дипломатии, ни к фельдъегерям вообще не относилось никаким боком. Ох Ленка, Ленка, егоза ты этакая!
Завершалась же интимно-лирическая часть письма изящно очерченным любящей рукой абрисом крошечной ладошки самого великого князя, как бы его подписью.
Прежде чем перейти к заключительной части письма, в которой, как он понял, и заключалась суть (не ради приветов же тевтонских кузенов, в конце концов, везли проверенные и перепроверенные курьеры через столько границ заветный пакет!), Бежецкий закурил свою любимую «Золотую Калифорнию» и прошелся по кабинету. Настолько сильно было впечатление от излияний соскучившейся супруги, что не хотелось омрачать его делами, пусть и самыми неотложными. Только ощутив, что сердце в груди бьется по-прежнему ровно, Александр снова присел в кресло и углубился в чтение.
«Дорогой мой Саша, – писала Елена. – Сердце мое очень неспокойно и совсем не сны за пристрастие к аналитик которых ты всегда бранил меня тому причина. Из не терпящих недоверия рапорт очень очень очень (так и написано трижды подряд) осведомленных в петербургских делах людей (не спрашивай меня Саша о них – я помню о твоей прошлой службе) я знаю что вскоре Россию или по крайней мере Санкт-Петербург ожидают испытания. Смейся надо мной но я прошу тебя срочно брать отпуск по здоровью (как оно у тебя милый сейчас шатко) и ехать к нам с Георгом. Я пишу от себя просьбу к милейшей государыне (ты знаешь мы стали очень дружны с ней прошлой осенью) отпустить тебя, как шеф твоего полка. Его Величество, если бы мог сейчас, не отказал бы ни мне, ни тебе. Постарайся сделать все как я тебя прошу. Заклинаю тебя приезжай!»
Отбросив лист, шуршащий словно новенькая пятисотрублевая купюра, Бежецкий подрагивающими пальцами, не в раз, выхватил из пачки новую сигарету и, затянувшись, снова придвинул к себе письмо.
Экономный поначалу почерк Елены к концу письма становился все более размашистым, а последние строки просто кричали о том волнении, которое испытывала великая княгиня, дописывая свое послание. Подпись же просто-напросто напоминала волнистый росчерк – женщина уже не владела собой. И никаких рисованных амурчиков-купидончиков, непременно завершающих любую ее эпистолу. Симптоматично однако! Это никак не походит на каприз заскучавшей в одиночестве высокопоставленной неврастенички или игру…
Александр вспомнил недавнее предложение, странный разговор с Маргаритой, тревожные сны последней недели, и ему стало совсем не по себе.
Вздор? Шутки подсознания? Не скажите, господа…
Словно при вспышке молнии темной дождливой ночью, все подозрения и подспудные тревоги последних дней выстроились в такую четкую и филигранно очерченную цепочку, что оглушенный мужчина застонал, словно от внезапного приступа боли.
Не совсем отдавая себе отчет в том, что делает, Бежецкий аккуратно и методично разорвал на мелкие клочки конверт и письмо, задержавшись на мгновение на контуре сынишкиной ладошки, и через мгновение в старинной бронзовой пепельнице, украшенной львиными мордами и вычурными гирляндами, полыхал небольшой костерок.
Бездумно смотря сквозь синеватое пламя на нехотя сворачивающиеся в трубочки обрывки и брызжущий искорками сургуч, князь спохватился.
Документы!
Суетливо вскочив, Александр кинулся к несгораемому шкафу и принялся выгребать из него кипы разнообразных бумаг.
При виде рассыпавшихся по ковру листков на мгновение охватило отчаяние: в этой лавине не разобраться и за сутки – проклятая несобранность, но вальяжный гвардии полковник уже уступил место полному энергии жандармскому ротмистру, изрядно засидевшемуся без дела…
* * *
Поручика Трубецкого с командой, прибывшего по высочайшему приказу, дабы взять под стражу и препроводить в Петропавловскую крепость бывшего командира ее величества лейб-гвардии Уланского полка князя Бежецкого, еще на лестнице встретил смрад горелой бумаги и тлеющего пластика.
Оставив хмурых улан у дверей (не будет же дворянин, человек чести, сопротивляться при виде бумаги, скрепленной подписью помазанницы Божьей!), Петенька, не взглянув на молча посторонившуюся горничную, испепелявшую незваного пришельца взглядом исподлобья, известным ему путем прошел прямо в кабинет князя. На душе впечатлительного юноши скребли кошки, но не выполнить приказа он не мог: впитавшиеся в кровь, плоть и само существо дворянина, прямого потомка десятков поколений, верой и правдой служивших государям российским, чувство долга вело его сквозь анфиладу дверей прямо под осуждающий взгляд отца-командира, которого буквально через мгновение он предаст…