Здесь и сейчас
Шрифт:
Итан все еще изучает фотографии.
– Мне кажется, они были любовники. Посмотри, очень похоже.
– Действительно. Вот это да!
На одной из фотографий они совсем уж откровенно обнимаются.
– Еще бы, тут уж нетрудно догадаться, – добавляю я. Мозг мой лихорадочно работает. – Ну и что это значит? Может, она заразила Эндрю Болтоса? – Пытаюсь прикинуть время – на ранних стадиях вирус болезни имеет гораздо более долгий инкубационный период. – Но какое это имеет отношение к Моне Гали? Может, она тоже заразилась? И связано ли с этим ее убийство? Я думала, Гали убили из-за каких-то ее исследований.
– А если это просто совпадение?
– Не знаю… – Я кладу голову на подушку. Как все это утомительно. – Нет, не думаю.
– Может, как раз в этом направлении и копал твой отец.
– Но я не уверена, нашел ли он тут связь с убийством Моны Гали.
– Выходит, мы с тобой понемногу продвигаемся?
– Да, похоже на то. – Я отодвигаю компьютер в сторону и ложусь на спину. Закрываю лицо ладонями. – Хотелось бы только знать, куда именно.
Итан перекатывается по кровати и накрывает меня телом. Долго ли мы сможем лежать вот так на кровати вместе, пока не случится то самое? Я обнимаю его обеими руками. Поглаживаю плечи, спину.
– Хорошо ли это? – слегка задыхаясь, спрашиваю я.
– Хорошо. – Итан поставил локоть рядом с моей головой, чтобы немного уменьшить вес. – Очень даже хорошо.
Наклоняется и целует, долго и глубоко. Меня охватывает такое сильное желание, что я пугаюсь. Отталкиваю его и сажусь на кровати:
– Итан, не надо так. Нам нельзя.
Он тоже садится:
– Вот это я и хотел бы выяснить. Ну почему ты веришь каждому их слову? Почему ты думаешь, что можешь причинить мне вред? А если это еще одна ложь, чтобы ты постоянно чего-то боялась и ни с кем не общалась? Если все, что они вбивают вам в головы, – враки?
– Да, может, и враки. Я думала об этом. – Я кладу руку ему на бедро. – А что, если нет? – продолжаю я сдавленным голосом. – Я прибыла сюда знаешь откуда? Ты хоть представляешь, как там у нас все ужасно? Это здесь у вас все так миленько, тишь да гладь… Я ужасно боюсь, вдруг с тобой что-нибудь случится. Неизвестно, что я принесла оттуда с собой. А мы с тобой и так зашли далеко.
Итан становится на колени возле моих ног и берет в ладони мои щеки. Глаза смотрят прямо на меня, взгляд серьезен.
– Послушай меня, Пренна. Ты хоть знаешь, как давно я люблю тебя? Когда я с тобой, мне ничто не угрожает. Не может такого быть. Я в это не верю.
– А вдруг…
– Сказать тебе правду?
– Ну скажи…
– Дело в том, что, если я сейчас стану заниматься с тобой любовью, мне совершенно плевать, буду я жив или завтра умру.
Глаза мои полны слез, но я не могу сдержать улыбки:
– Зато мне не плевать. Очень даже, понятно?
Мы обедаем в патио мексиканского ресторана, освещенном мерцающими лампочками. Итан размахивает своим фальшивым удостоверением личности и возвращается с кувшином сангрии.
С удовольствием поедая энчиладу, я вдруг вижу, что на руку Итана садится комар. От неожиданности кровь ударяет мне в голову. Не думая, что делаю, я с яростью хлопаю по его руке.
Итан смотрит на меня обалделыми глазами.
– Прости, – шепчу я.
А у самой голова уже поплыла. С сангрией я слегка переборщила.
– Вот, убила.
– Да уж… – Глаза у Итана как тарелки. – Спасибо, что руку не сломала.
– Сейчас вернусь, – говорю я.
Встаю и кладу салфетку на стол. Иду в туалет, смываю с ладони мерзкую тварь. Мою руки с мылом.
Гляжу на себя в зеркало и вижу в глазах слезы. Чувства совершенно растрепанные. С чего это вдруг я такая счастливая? С того, что взяла и влюбилась? Вообразила, что это и есть настоящее счастье?
Возвращаюсь к столику. Пытаюсь снова выглядеть беззаботной девчонкой с пляжа, но что-то плохо выходит.
– Все нормально? – спрашивает Итан, проницательно вглядываясь мне в глаза.
– Да. Видимо. Прости, наверное, тебе было больно.
– Это точно был комар? – Итан смотрит на меня озабоченно.
Ставлю локоть на крышку столика, подпираю подбородок. От энчилады, еще несколько минут назад казавшейся восхитительно вкусной, теперь чуть не тошнит.
– Да, кажется.
Больше вопросами он не докучает. Ждет, когда заговорю я.
А я готова много чего наговорить, у меня в запасе есть что рассказать. Открываю рот и начинаю:
– У меня было два брата, оба младшие. И оба погибли от чумы. Старший, Джулиус, был на два года младше меня. Мы с ним очень дружили, у меня таких близких друзей больше не было. Когда он умер, ему только исполнилось семь лет. А младший, Рем, умер еще грудным ребенком. – (Итан берет меня за руку.) – Официально у него не было имени. Во всяком случае, так считала мама. В самый разгар чумы люди вообще перестали давать младенцам имена, потому что очень многие умирали, но отец потом всем справил свидетельство о рождении, где у каждого было указано имя, и настоял, чтобы мы так их и называли, даже когда братья умерли.
– А твоя мать что, так не делала? – спрашивает Итан.
Я качаю головой:
– После того как мы оказались здесь, мама всего несколько раз мельком вспоминала про них и ни разу не назвала по имени. Я ее понимаю. Ей слишком тяжело.
Итан молчит, видно, что переживает. Не меньше, чем я.
– Я с ужасом вспоминаю огромную красную опухоль на щеке Рема. Вокруг нас давно уже свирепствовала смерть, люди мёрли как мухи, а нашу семью зараза пока обходила стороной. Никто не заметил, как Рема укусил комар. Везде у нас были защитные сетки, мы под ними и спали, и ели. Мы тщательно следили, чтобы не было ни щелочки, опрыскивали все ядовитыми веществами против насекомых и молились… Каждый комар означал для нас смерть. И мне нелегко отвыкнуть, даже сейчас. А там у нас воздух намного более влажный и климат гораздо теплее. И комар олицетворял для нас несчастье, мировое зло. – Я закрываю глаза. Перед внутренним взором встает картина той жизни, но я поскорей отбрасываю ее. – Каждое красное пятнышко на щеке ребенка могло свести с ума. Мама сказала, что это, наверное, прыщик вскочил… да мало ли что. Но на четвертый день появились зловещие симптомы: жар, сыпь и покраснение глаз. А Рем тогда все еще улыбался. Он понятия не имел, что заразился страшной болезнью. Жутко было на это смотреть. Но ничего поделать было уже нельзя.