Здесь и сейчас
Шрифт:
Я быстро хватаю тетрадку и пишу: «В этом слове вообще есть буквы?»
– А ты попробуй следующую…
Я вскидываю голову. Мистер Фазанелли стоит рядом и смотрит на меня. Потом переводит взгляд на толстого повешенного. Потом снова на меня.
Гляжу на уравнение. Встаю и тащусь к доске.
Чувствую на спине взгляд Итана. А также взгляд сидящего сзади Джеффри. К счастью, звонит звонок, избавляя меня от длительной пытки уравнением.
Итан как ни в чем не бывало встает, еще и улыбается, и мы выходим из
Он показывает мне раскрытую тетрадку. Пока я страдала у доски, уши повешенного обросли волосами.
– Червоточина.
Я недоуменно гляжу на него.
– Слово такое, понимаешь? – Итан тычет в тетрадку пальцем. – С буквами.
– А-а… Ну да.
– Начинать нужно всегда с гласных, дружок.
– Спасибо за подсказку.
Мы выходим на лестницу, колодцем спускающуюся вниз. Джеффри тоже тут как тут.
– Можно я поговорю с Пренной, всего минутку, – говорит он, догоняя нас, пока мы не растворились в хаосе кафетерия.
Итан бросает быстрый взгляд на меня:
– Об этом нужно спросить у Пренны, как ты считаешь?
– Наедине, без свидетелей. – Джеффри ведет меня к окну. – Ты должна вести себя осторожней, – предупреждает он.
Я гляжу на Итана: его уже окружила компания друзей по футбольной команде. Когда он не смотрит на меня, мне становится очень одиноко. Меня саму это удивляет. Когда я чувствую это одиночество.
– Ты меня слышишь?
– Слышу. А что, я стараюсь.
– Я говорю про Итана.
Я провожаю его до дверей, выходящих на аллею. Вдоль дорожки растут вишни, сейчас ветки их сплошь покрыты цветами, лепестки опадают, словно идет розовый дождь.
– Мы с ним просто дружим.
Ловлю себя на мысли, что не хочется произносить имя Итана вслух.
– А он это понимает?
– Да, думаю, понимает, что мы просто друзья.
С Джеффри легко прикидываться дурочкой, потому что он никогда не смотрит мне в глаза. Он снимает очки и протирает стекла краем рубашки.
– И он понимает, что тут нет ничего больше?
– Мы не говорим на эту тему. И я не стану говорить с ним об этом.
– Ну, раз так, я тебе верю. Просто хочу сказать, а вдруг он смотрит на все иначе.
– Ничего, я умею держать себя в руках. – Я прибавляю шагу. – Нам ведь разрешают заводить друзей, ты же сам знаешь. Даже полагается заводить друзей. Мы должны слиться с остальными, быть как все.
– Но нам не положено заводить друзей, которые смотрят на нас такими глазами.
Я останавливаюсь. Гляжу на лепестки, лежащие на тротуаре под ногами, плавающие в лужах после вчерашнего дождя. Сжимаю свои книжки так крепко, что ладони становятся влажными.
Вижу, что Джеффри явно не в своей тарелке. Сам не знает, о чем говорит.
– Прен, пойми, я просто не хочу, чтобы ты…
– Понимаю.
– Я не хочу, чтобы тебя…
– Понимаю.
Он оглядывается по сторонам, убеждается,
– Понимаешь, если эти люди, хоть кто-нибудь из них, узнают про нас правду… какими бы миленькими, какими бы надежными они ни казались… они тебя уничтожат… всех нас уничтожат.
Сколько раз я уже это слышала?
– Понимаю, – сурово отвечаю я.
– Будешь вести себя осторожней?
– Я так и делаю.
Вечером, когда еще совсем не поздно, слышу, как хлопает входная дверь. Вернулась мама, наверное, принесла поесть.
Заканчиваю задание по физике и спускаюсь вниз.
В сумке на кухонном столе курица, печенье, салат из капусты с майонезом. Достаю две тарелки и вилки с ножами.
– Ешь, что хочешь, сама! – кричит мама из коридора, где перебирает почту. – Мне нужно кое-что закончить, подтвердить завтрашние вызовы. Поем позже.
Оставляю на столе пустые тарелки. Есть, конечно, хочется, но лучше я подожду.
Большинство девчонок моего возраста не любят обедать с родителями, а вот я наоборот. Я всегда стараюсь устроить все так, чтобы было хоть немного похоже на семейный обед. А когда мама увиливает по разным причинам, мне хочется этого еще больше. Думаю, человек так уж устроен: любит бунтовать по любому поводу.
Вот папа всегда придавал огромное значение накрытому столу. Он говорил, что семейный обед – это становой хребет цивилизации, и в прежней жизни мы каждый вечер садились за стол вместе, сначала впятером, потом вчетвером, потом втроем, а тем временем мир кругом летел в тартарары. Так что становой хребет – это, конечно, да, но держал он уже что-то не очень.
У меня было двое младших братьев, и они один за другим в течение двух месяцев умерли во время третьей эпидемии лихорадки Денге, которая стала известна под названием чумы крови. Это случилось за год до того, как мы явились сюда. Один из множества фактов, истинность которых не подлежит сомнению. Мне кажется, как-то неправильно этот опыт описывать обычными фразами, построенными из обычных слов. Его нужно обозначить только одним словом. «Событие». Кучка обыкновенных букв, которым нет никакого дела ни до тебя, ни до твоих братьев. Похоже, это слово будет следующим в нашей игре в «виселицу».
Почти невозможно представить, чтобы такое вот «событие» случилось в мире, где мы живем сейчас.
Отец, которого мы звали Паппи, эпидемию пережил. Я думала, что он отправится вместе с нами, но он исчез в ночь перед самым нашим переходом.
– Он решил остаться, – сказала мама таким тоном, будто речь шла о том, что Паппи струсил или что его остановила какая-то необходимость. Но я знаю, все было не так. И больше на эту тему с мамой не заговариваю. Не могу вынести выражения ее лица. Поступок Паппи и ей принес много горя.