Здесь и теперь
Шрифт:
Дно шлюпки устлано толстым слоем шевелящихся рыб. А по леске вновь передаются дробные удары — клюёт.
Раньше такого клёва никогда не было.
Третий месяц каждое утро, если нет шторма, я выхожу в зимнее море на старой, купленной по дешёвке шлюпке, ловлю рыбу, потом причаливаю к берегу, где меня ждут торговки с клеёнчатыми сумками. Продаю им улов, который они тут же волокут на базар, а сам, сонный, плетусь в гостиницу, где снимаю недорогой номер — каморку без окна, сдираю с себя брезентовый костюм с капюшоном, свитер, смываю с лица и рук морскую соль, обедаю в
На рассвете, когда я выгребаю от причала, горькие мысли уходят.
Из-за гряды Кавказа встаёт солнце. С криком проносится чайка. Дома? на набережной, город, берег — все это отодвигается с каждым рывком весел.
…Никогда так не клевало, как сегодня. Может, особая погода? Взглядываю на небо.
С дальних гор надвигается широченная чёрная туча. Она идёт быстро. Порыв ветра коснулся моего лица, сбросил капюшон.
Лихорадочно сматываю и все никак не могу смотать самодур, хватаюсь за рукоятки весел. Перегруженная рыбой лодка медленно разворачивается. В борт бьёт волна, рассыпается брызгами.
Гребу изо всех сил. Гроза, неожиданная в это время года, налетает с дождём и снегом. Вокруг бьют молнии, озаряя потемневшее море с шипящими барашками пены.
Опасность всю жизнь ходит рядом со мной. Но так глупо погибнуть от молнии. Я мокрый, шлюпка мокрая, сейчас она одна в море.
Гребу в раскатах грома. Бесконечно долго приближается набережная. Вон проехала автомашина. Люди ходят под зонтиками.
Соленые брызги срываются с гребней водяных валов, застят глаза. Некогда отереть лицо, отпустить весла — лодку тут же отнесёт.
Совсем близко взрывается огненный разряд. Сердце выскакивает из груди. Может, ещё миг, и я погибну у всех на глазах.
Там под крышами дети в школьных классах, старики читают газеты, домохозяйки готовят обед, девушки мечтают о любви. Они все там.
А я здесь. Один.
Накат волны высоко поднимает шлюпку, с грохотом рушит о песчаную косу. Вышибает дно. В отхлынувшем водовороте кружат щепки, весла, снасти.
Успеваю отползти от нового нависающего вала. Стою на коленях. Без сил.
Из-за края уходящей тучи показывается солнце. Слепящее до слез.
Глава двадцать пятая
Стоя рядом, он искоса следит за каждым моим движением. Следит, ничуть не скрывая брезгливости.
Громадный мужик в белом халате, белой шапочке — знаменитый хирург–уролог, заведующий отделением крупнейшей московской больницы, он дал мне всего тридцать минут.
Если за полчаса у Веры — девушки, что лежит под простыней на каталке, — не стихнут колики, не упадёт высокая температура, её немедленно повезут в операционную вырезать камень, закупоривший выход из почки в мочеточник. В данном случае операция связана с риском для жизни: у больной плохое сердце.
Только поэтому по просьбе отца этой девушки — серебряноголового врача–реаниматора, работающего здесь же, в больнице, того самого, который столкнулся со мной в квартире у Гошева, — операция оттянута.
Едва я прилетел из Мадрида, как врач поймал меня по телефону, умолил спасти его ребёнка.
«Не соглашайся, — сказала Анна. — Можешь попасть в неприятную ситуацию».
— Все правильно. Никаких гарантий у меня нет. Но как не сделать попытку вырвать человека у смерти?
Я работаю, стараюсь не обращать внимания на хирурга, забыть о его присутствии. Боли у Веры прошли почти сразу, насчёт температуры пока ничего не знаю. Моя сверхзадача — выгнать камень.
Прикрываю глаза — вижу, он уже треснул в трёх направлениях, но стоит на месте.
Временами сюда, в палату, заглядывает Верин отец, волнуется. И передаёт волнение мне. Это мешает. Мешает присутствие хирурга. Камень не трогается с места. Я устал, выдохся. Прошу полстакана воды.
Хирург своей ручищей ставит на тумбочку гранёный стакан. На одной из граней его след белой полоски кефира…
Вскакиваю со стула, бросаюсь к рукомойнику, яростно мою стакан. Ополаскиваю. Наливаю свежую воду.
Когда возвращаюсь к каталке. Вера улыбается навстречу.
— Не волнуйтесь. Ну совершенно не болит. Спасибо вам.
Хирург хмурится, демонстративно смотрит на часы. Видя, как я насыщаю энергией воду, не выдерживает:
— Черт знает что! Давайте-ка, милейший, кончать этот спектакль.
Подношу стакан больной. Пока Вера пьёт, входит её отец.
Стоя у окна, прихожу в себя. Они меряют температуру. Нормальная. Операция отложена на сутки. Если завтра рентген покажет, что камень не вышел, Вера всё равно попадёт под нож.
Верин отец отвозит меня домой на санитарной машине. Уговариваемся встретиться завтра утром у него в отделении реанимации, куда привезут Веру, чтоб я перед рентгеном успел провести ещё один сеанс.
— Как вы думаете, получится? — робко спрашивает он на прощание.
— Не знаю, — отвечаю я. — Не знаю.
Дома пусто. Анна на работе. Пока я был в Испании, она довела ремонт до конца. Брожу по неузнаваемо чистой квартире, не могу успокоиться. В самом деле, что же это за материя такая, что я никогда не уверен в успехе своего целительства, не понимаю механизма его действия? Вообще, что все это такое? Ни одна из книг, ни один человек, с которым я разговаривал на эту тему, не дают чёткого ответа.
Подхожу к телефону, медлю минуту–другую, затем решаюсь и набираю запретный номер. Только Н. Н. сможет все объяснить.
Женский голос с удивлением отвечает, что Н. Н. умер ещё перед Новым годом и теперь здесь живут другие.
Кладу трубку. Тут же — звонок телефона. Это Анна. Спрашивает, как дела. Успокаиваю, говорю, что ни температуры, ни колик у больной нет, все в порядке. Она напоминает: уже пятый час, сегодня четверг — день вечерних занятий в лаборатории.
А передо мной встаёт лицо Веры. Все ли действительно в порядке? Вдруг снова боли, снова вспыхнула температура?