Здесь русский дух...
Шрифт:
— Эх, сейчас бы пирожков с требухой! — однажды мечтательно произнес Петр, в который уже раз вылезая голодным из-за стола.
Матери, вместе с Дашкой готовившей скудный ужин из мерзлой брюквы, только и оставалось, что вздохнуть.
— Ничего! Вот прогоним врага, тогда-то и сделаем пирожки, — сказал Федор. — Вот молодая-то жена расстарается, — ласково посмотрел он на будущую невестку. — Деревенские работящие и умелые. Будешь стряпать мужу пироги? — строго спросил он Дашку.
— А то! — озарила она его светлой улыбкой.
«Ай, хороша девка! —
Дашка и не думала унывать. Она легко справлялась с хозяйством, а к Петровым детям сразу прикипела душой. Говорят же — если мил тебе муж, родными станут и его детки.
Только сами-то детки поначалу все никак не хотели принимать новую мамку, а одно время даже обижать пытались. Дашка же ни разу не повысила на них голоса и продолжала терпеливо ждать своего часа. Ласка и нежность растопили детские сердца. Пришло время, и они потянулись к ней. Как же Дашка обрадовалась, когда однажды младшая Дуняшка назвала ее вдруг маманей. Следом и у Илюхи распахнулась душа…
Вдруг в крепости мор пошел. Цинга! Этого страшного слова албазинцы боялись сильнее неприятельских пушек. Требовалось готовить отвары от коварной болезни, которая каждый день уносила по десятку человек. Были нужны сосновые ветки, но где их найти-то? Смекнув, в чем дело, маньчжуры усилили караулы, поэтому пробиваться в лес казакам часто приходилось с боем. Бывало, им и вовсе не удавалось провести вылазку. Тем временем болезнь продолжала свирепствовать. Дошло до того, что к концу декабря тех, кто мог еще стоять на ногах, осталось не больше двухсот человек. Из них караулы могли держать лишь тридцать казаков и еще пятнадцать малолеток.
Умирали взрослые, умирали дети… Тихо уходили. Их не хоронили, ведь у оставшихся в живых не было сил долбить мерзлую землю. Груды трупов лежали повсюду, привлекая внимание лишь голодного воронья. Поначалу птиц шугали, но потом и на это не стало хватать сил…
Люди даже над покойниками не плакали, не удивляясь, когда кого-то утром находили мертвым. Так произошло в случае со славным атаманом Черниговским. Такая же участь постигла и знатного кузнеца Платона Кушакова и его жену Марфу, пашенного Захарку, помощника Черниговского Игнашку Рогозу, Васюка Дрязгина, Равильку-татарина… Тихо и незаметно ушел старый казак Нил Губавин, десятники Иван Усов и Матвей Кафтанов, старшина промышленных людей Андрей Морозов, Улуй, монах Шандор, дерзко сражавшийся с врагами.
Тут и в семью Опариных пришло горе. В ночь на Рождество в одном из прикопов нашли мертвыми Аришку и ее сына Алешку.
— Беда… Ой, беда… — только и сказал тогда Федор.
У Мишки Ворона хватило сил поплакать над женой и сыном. Всю следующую ночь он рыл могилу для них.
— Нет, не хочу, чтобы они стали пищей для ворон, — стиснув зубы и орудуя заступом, рычал он. — Упаду, но дело сделаю…
Утром Мишку нашли мертвым подле вырытой им могилы. Одни потом говорили, что у него сердце не выдержало от горя, другие — дескать, он сам к тому времени уже смертельно заболел.
В вырытой Мишкой могилке схоронили его вместе с семьей, причем без гроба и отпевания. Что делать, если в крепости, кроме тяжелобольного Гермогена, больше не имелось священников. Иона, строго следуя непреложным церковным правилам, как всегда сослался на отсутствие полномочий. Разве что тризну справить по усопшим он готов, пропустив стакан-другой…
…Чуть позже слегла и Наталья. Бедная, она лежала на покрытых овчиной нарах и мертвыми глазами глядела в потолок прикопа.
— Родная моя, чего случилось-то? — стоя на коленях перед постелью больной, вопрошал, утирая слезу, Федор.
— Умираю я Феденька, — негромко прошелестели Натальины губы.
— Ты не должна так говорить!.. — умолял ее казак. — Ты должна жить, понимаешь? Жить… У тебя внуки растут. Бог даст, скоро новые появятся. Живи, голуба моя, живи…
Женщина сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться:
— Феденька… Я всю жизнь ждала твоего ласкового слова. Только сейчас дождалась…
— Прости меня, Натальюшка, за все прости… — только и смог вымолвить Федор. На другой день жены не стало.
— Господи-и! — в сердцах воскликнул тогда обезумевший от горя Федор. — Сегодня я понял, кем была для меня эта баба. Ушла она, и с нею ушла вся моя жизнь…
Люди продолжали умирать. Нехватка продовольствия усугубляла дело. К февралю у осажденных оставались лишь пара мешков ржаной муки и несколько пудов гнилой брюквы.
«В Албазине житье тяжелое, — писал нерчинскому воеводе Бейтон. — Помираем голодною смертью. Все просят хлеба и отправиться в Нерчинск. Держать-то неведомо как. Кормить нечем. Я уже отпустил десять человек…»
Шли дни, а положение не менялось. Посланные воеводой Власовым сто пудов хлеба были давно розданы людям и съедены. От скудной пищи и жизни в сырых прикопах цинга усиливалась и уносила новые жизни. Острог завалило трупами, которые некому было убирать.
В апреле 1687-го положение в крепости стало критическим.
«Братцы, с нужды и бедности пропадаю, — снова и снова обращался к забайкальцам израненный и больной Бейтон, сутки лежавший в постели, а если и выходивший руководить обороной, то исключительно на костылях. — Вот уже шестую неделю лежу на одре… С нужды и и бедности пропадаю. Не дайте голодной смертью умереть…»
Чем могли помочь забайкальцы? Снова поскребли по закромам и отправили осажденным немного хлеба, который у тех в неделю разошелся.
— Надо что-то делать, — собрав однажды у верхнего боя оставшихся в живых десятников, сказал Бейтон.
Казаки молчали.
— Чего молчите? — спросил полковник. Голос у него слабый, а глаза впалые, точно у мертвеца. — Федор, — обратился он к Опарину, — может, ты что-то нам скажешь?..
Старый казак тяжко вздохнул.
— Еду надо срочно добывать — без этого нам хана, — сказал он.