Здесь русский дух…
Шрифт:
Распрощавшись с Ефимом, Федор оседлал Киргиза и отправился в Монастырскую слободу. Он думал отыскать мастера в кузнице, а увидел его бегущим по проселочной дороге, мимо череды убогих крестьянских изб. Впереди, с криком и плачем, прихватив руками полы сарафанов, спасались бегством две дочки мастера – Любашка и Варька. Чего они там натворили – лишь Богу известно, но Платон наконец их догнал. Содрав с Варьки плетеный поясок, он начал остервенело хлестать им дочерей. Те визжали на всю слободу, просили пощады. Платон был неумолим,
– Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? – вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.
Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.
– Красавицы! – передразнил он казака. – Вот выпорю их как сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, – резко закончил мастер.
– Неужели? – усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.
– Не то слово! – сверкнул кузнец глазами. – Вот вымажут люди нам дегтем ворота – как будем жить? – обреченно спросил он дочерей.
Девицы снова в слезы.
– Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, – клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.
Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.
– Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. – погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. – Так твой паренек-то был! – сказал он ему. – Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает – вот они к нам…
Федор не поверил Платону.
– Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? – недоверчиво заметил Опарин.
– Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, – невесело проговорил кузнец.
Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.
– Ты – Любка? – указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.
– Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, – сказала та, шмыгая носом.
– Хорошо, Любаша, – согласился казак. – Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?
Та кивнула головой и горестно опустила глаза.
– Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? – удивленно спросил Опарин.
– Петя…
– Да, наш пострел везде поспел, – покачал головой Федор. – Давно встречаетесь? – спросил он Любашу.
– Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, – ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.
Федор посмотрел на Платона.
– Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, – сказал он ему.
Платон сжал кулаки и жестко изрек:
– Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж – тогда другой разговор.
– Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, – улыбаясь, мирно заявил Опарин. – Где молодым тогда встречаться? – иронически добавил он.
Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», – удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.
– Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, – вздохнул Платон. – Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, – равнодушно кивнул он на Любашу, – этих самых женихов пруд пруди.
– Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, – вспыхнула Любаша.
– Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? – фыркал ее отец.
У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?
– Папа, да как ты можешь!.. – в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.
– Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? – выговорил Платону казак.
– Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, – усмехаясь, произнес мастер.
Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.
И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.
У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул – гривна. Летом – обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам – легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой – овчина, волчья шапка и ботинки – унты.
– Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, – сказал Федор Опарин.
Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:
– Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?
В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.