Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции
Шрифт:
— Вы меня подбодрили. Это Вам. Вернусь лет через десять, когда стану знаменитым… А сейчас — уезжаем в Париж.
Сталь раздавал мебель, картины: они уезжали в Париж, ибо только в Париже можно стать знаменитым.
«Разве это не парадокс? — широко разводят руками историки искус ства (особенно широко и стыдливо — левые). — Из свободной зоны — в оккупированный немцами Париж?»
Парадокс, конечно, парадокс, но их много найдется, парадоксов, если захочешь верить всей этой фальсифицированной официальной истории французского «резистанса».
«Парадоксально: в оккупированном Париже в августе 1943-го все казалось доступным, — пишет даже автор новой книги о де Стале вполне левый Лоран Грельзамер. — Помирают с голоду (это, понятно, преувеличение. — Б. Н.), Лувр закрыт (кошмар! — Б. Н.), но где-то в тенечке кипит лихорадка творчества. Галерея Франции, галерея Фридланда, галереи Жанны Бюше, Луи Карре,
Никола Сталь пишет в сентябре восторженное письмо Маньели: «Париж держится с редким достоинством, никогда я не видел его таким красивым. Мимоходом видел Кандинского, он уехал на каникулы, а Домеля еще не вернулся. Я пьянею от радости на прогулках, несмотря на все трудности с устройством до конца войны, я все-таки счастлив, что я здесь, меня буквально охватывает лихорадка деятельности, а в Ницце работалось с трудом».
Конечно, возглас изумления у современного левого автора — фигура риторики. Всем известно, что в оккупированном тыловом Париже, городе вожделенного отдыха для заслуженных воинов вермахта, художественная жизнь била ключом: ставили знаменитые спектакли и фильмы, писали новые песенки; Сартр творил драмы и ставил перед офицерской аудиторией, Лифарь развлекал господ офицеров на сцене Оперы и дома… И воистину процветали художественные галереи: знаменитые галеристы и маршаны-евреи бежали за океан, освободив поле для Карре, Жанны Бюше, Друэна… Тот смехотворный факт, что какой-то из видов искусства дегенерат Гитлер назвал «дегенеративным», только возбуждал повышенный интерес публики, создавал картинам рекламу, подстегивал не только публику, но и галерейщиков-«диссидентов». Именно такой была очень престижная галеристка, истинная Жанна д'Арк авангарда, Жанна Бюше. Она вела, в сущности, ничем не грозившую ей игру с цензурой и отделом пропаганды. Ну, закроют выставку — тем больше славы. Жил же главный «дегенерат» Кандинский в престижном Нейи, а «дегенерат» Пикассо — на самом что ни на есть бульваре Сент-Огюстен и, как горделиво вспоминают историки искусства, «принимал у себя коммунистов и нацистов». Правда, намекают, что просто он был при этом испанец, просто у него были особые отношения с Франко, но ведь и без Франко, если ты только не еврей, все сходило с рук, иногда даже и если… Майоль через Арно Брекера сумел вытащить свою манекенщицу-еврейку (Дину Верни) из переделки, Колетт вытащила своего возлюбленного-еврея. Русский, читая про это, усмехнется: ни Поскребышев, ни Литвинов, ни Сергей Прокофьев, ни даже сам Молотов не могли извлечь из лагерных бараков своих жен.
Отчасти художественно-коммерческая ситуация в процветавшем тыловом Париже 1944 года напоминала Москву 60–70-х годов XX века. В Москве тоже существовала «подпольная» диссидентская живопись. Самые смелые играли на этой «подпольности» под неизменным присмотром «наружного наблюдения» (обе стороны имели свой «интерес»). Какого-нибудь торопливого журналиста «оттуда» или трепещущего чиновника из посольства долларовой зоны с оглядкой проводили по чердачной жердочке в роскошное (или, напротив, убогое) ателье, к столу, уставленному бутылками, к стенам, завешанным «запрещенной» живописью. Вот так мы живем. День-ночь рискуем. Но даже официальный, вполне партийный МОСХ устраивал «полузапрещенные-полуразрешенные» выставки, полуразрешенные игры, выгодные всем. Недаром первый оттепельный роман всезнающего Эренбурга («Оттепель») был про новую (безопасную) жизнь художника.
Немногие (и в России, и на Западе) умели понять, что полузапрещенность и скандал — залог успеха. Даже на Западе: Грэм Грин понимал, а Набоков нет. Пастернаку было невыносимо страшно, а скажем, Евтушенко или Солженицын понимали, что «риск — благородное дело». Известный риск был, конечно, и в мирном оккупированном Париже, но не слишком серьезный. Зато успех всякой «полузапрещенной» акции был гарантирован. Французские историки намекают теперь, что это и было знаменитое французское Сопротивление. Русские понаписали об этом кучу мемуаров.
Седовласая галерейщица-эльзаска Жанна Бюше видела де Сталя в 1938 году в Париже и уже тогда ощутила к нему симпатию, выдала ему аванс доверия. Он вообще внушал симпатию женщинам, но, может, эта великая парижская галерейщица обладала также и особым художественным чутьем: на ее счету было уже много открытий. Сейчас, с первых шагов де Сталя в Париже, она осыпала его благодеяниями. Главное — вручила ему ключ от просторного особняка в саду на улице Нолле (дом № 54). Это на севере, в 18-м округе Парижа, в Батиньоле — тихий сад и большой дом, осененный каштанами и ясенями. До прихода немцев здесь жили известный архитектор с женой, у которых бывал «весь Париж». Они бежали в Америку, оставив и уникальную мебель, и все домашнее хозяйство. Семейство Сталя — Жанин, ее сын-подросток Антек (тоже будущий художник и поэт) и сам Никола — получило просторную светлую студию и множество комнат. Сталь работает теперь лихорадочно, днем и ночью. У него появляются новые соратники и друзья-художники: Сезар Домеля, Жорж Брак, Андрей Ланской… В вечных своих поисках, кто кого «вывел на путь», кто кому «открыл глаза», искусствоведы в случае со Сталем кивают со значением на абстракциониста Андрея Ланского. Во-первых, Ланской был русский, во-вторых, он был граф, на двенадцать лет старше де Сталя, пришел к абстракционизму в те же 40-е годы, что и Сталь, а в 1942 году уже показал свои абстрактные полотна на выставке в парижской галерее «Бери-Распай». Впрочем, некоторые считают, что под влиянием Кандинского и Клее Ланской стал отходить от фигуративной живописи еще в 1937 году.
В 1944 году Ланской выставлялся у Жанны Бюше и подписал долгосрочный контракт с галереей Карре. К этому времени он выставлялся и продавался в Париже уже добрых два десятка лет, и это не вполне заурядная история.
Граф Андрей Михайлович Ланской (он никогда не забывал о своем «пушкинском» происхождении — через генерала Ланского, второго мужа вдовы Пушкина) был даже в большей степени автодидакт, чем дворник Никита Пряхин из романа Ильфа и Петрова. Пряхин хвастал, что он «гимназиев не кончал». Зато, уточняют авторы, он окончил Пажеский корпус. Графу А. М. Ланскому довелось лишь один год поучиться в гимназии и всего год — в Пажеском корпусе. Потом были война, Белая армия, Константинополь, Париж…
Напрасно биографы ищут в детстве графа следы увлечения живописью (или большевизмом) — они неразличимы. Одни, правда, намекают, что в детстве он любил клоунов, но кто ж их не любил в детстве? Другие намекают, что в Петрограде Ланской мог забрести в «Привал комедиантов» и увидеть на стене судейкинские росписи — там, за столиком, и поучился… Или, может, был один раз в театре, где были декорации…
В 1921 году Ланской попал в Париж, и вот тут-то он познакомился с Сергеем Судейкиным и Виктором Бартом. У Судейкина, как считают биографы, А. Ланской брал уроки или консультации. Сколько уроков (и сколько консультаций), в течение скольких минут, никто не может сказать, да и важно ли это? Судейкин в Париже пробыл очень недолго, он там лихорадочно осваивал западный рынок, участвовал в трех выставках, писал картины, оформлял спектакли Балиева и по меньшей мере пять спектаклей в других театрах, переживал крах второго брака и собирался бежать в Америку… Когда он успевал давать уроки и даже «передавать» свой цвет Ланскому, представить себе трудно. Зато вот знакомство с Виктором Сергеевичем Бартом, а через него со всем кругом Зданевича, Ромова, Ларионова, советофильского «Удара» и советофильской группы «Через» могло оказаться, и оказалось, и полезным, и плодотворным. Ланской пишет портреты наподобие ларионовских и отчасти сутинских, участвует в своей первой выставке — выставке группы «Удар» в галерее «Ликорн» (1923). Ланской посещает заседания группы «Через», где больше всего толкуют о советских достижениях, о свободе «заумного» искусства в свободной и счастливой большевистской России. Летом 1924 года вместе с тем же Бартом и своим сверстником (только бывшим красноармейцем, а не белогвардейцем) Константином Терешковичем Ланской выставляет двадцать четыре работы в галерее Кармин. Редактор журнала «Удар», критик Сергей Ромов, представляет участников выставки как художников новой «русской школы», которая произрастает из «французской школы». На афише Ланской объявлен как «граф Андрей Ланской», и, думается, большевик Сергей Ромов знает, что теперь Москве нужно срочное сближение эмигрантских графов с комиссарами, а главное — признание зарубежными графами и белогвардейцами «национального правительства» большевиков. Недаром в Берлине объявился «красный граф» Толстой, а в парижском полпредстве — «красный граф» — разведчик Игнатьев.
Автопортрет А. Ланского
Для Ланского лично интерес представляют не «возвращенчество», не московские игры «Удара» и Зданевича, а тот факт, что всего через два года после приезда в Париж и начала художественной учебы он уже получает возможность выставляться, что и вообще-то не так легко в Париже для приезжего и никому не знакомого художника. Любопытно, что позднее эти эпизоды биографии Ланского были им настолько прочно забыты, что о них никогда не слышала его послевоенная ученица и подружка Екатерина Зубченко (только в войну, в 40-е годы, почти ребенком эвакуированная из Ленинграда через оккупированный Кавказ в Европу).
— Никогда не слышала этих имен — Ромов или Барт! — сказала она мне с убежденностью и подтвердила, что в эти первые парижские годы Ланской упорно учился у Ларионова и Сутина. Он рано был отмечен критикой, его картины одобрял друг Пикассо Жан Гремье, который, конечно, сразу же нашел в нем «типично славянское»: «Его первые полотна — это сцены семейной жизни и семейные портреты, сюжеты которых и манера исполнения являются типично славянскими. У тамошних художников примитивная и трогательная манера. Ланской трактует эти сюжеты с непринужденностью и, я бы даже сказал, развязностью».